Григорий не стал препятствовать Фрэнку.

— Чёрт! — Ульрих взмахнул руками. — Ладно, катись!

— Закройте двери! — просили спасённые. — Закройте!

Приоткрыв створку, Фрэнк пролез в образовавшийся проём. Как только он оказался снаружи, дверь захлопнулась.

========== 10. Беглецы ==========

Два года назад, «Нова Проспект»

Дни сменяли друг друга; тюрьма превратилась в рутину. Фрэнк больше не ждал, когда его заберут в новую секцию. Он смирился с неопределённостью, хотя, что можно было назвать более определённым, как не жизнь в «Нова Проспект».

Камера. Работа. Камера. Работа.

Практически всегда Фрэнка отправляли на перерабатыватель, и почти всегда ему доставалось место у какого-нибудь станка, число манипуляций с которым сводилось к одной-единственной операции. Нажал кнопку — механизм запустился. Нажал — и снова.

Время рассыпалось, точно ветхая ткань, и Фрэнк давно потерял счёт дням. Чего не скажешь об Освальде. Он продолжал считать; так Фрэнк узнал, что уже наступила зима, чего, впрочем, по погоде никак нельзя было утверждать — из-за деятельности Альянса климат на планете значительно изменился, став однообразным. Одна и та же погода, одни и те же стены и порядок дня, сутки не столько сменяли друг друга, сколько перетекали одно в другое, напоминая бесконечную ленту, и приходилось пользоваться банальной по своему принципу операцией счёта, чтобы не сойти с ума окончательно в таких условиях. «Нова Проспект» в утрированной, сгущённой форме демонстрировала прообраз мира, к которому стремился Альянс: завоёванное время, побеждённая смерть, непрестанная переработка материала, пока не останется ничего, кроме чистого эффекта производства. Кроме света. Любое сырьё, любая материя, любой объект физического мира должен беспрепятственно раствориться в безмерном потоке великого света. Во вселенной нет побочных материалов, энергия не тратится, а свободно течёт, не рассеиваясь впустую.

Никаких изменений, никаких перемен — и никаких жертв, связанных с этими переменами.

— О чём думаешь? — спросил как-то Фрэнк.

— Я не думаю. Я жду, — ответил Освальд.

— Чего ждёшь?

— Подходящего момента.

После этого оба уснули.

У Фрэнка был свой метод сопротивления одурманивающему ритму. Он постоянно размышлял о побеге. Эта идея, как споры, занесённые мозг, постепенно разрослась, заняв всё свободное пространство. Впрочем, дальше гипотетических прикидок, как можно сбежать, Фрэнк не заходил. Он никак не мог понять, как же связываются у Освальда внутренняя и внешняя свобода. Даже если ты не видишь поводка, это не значит, что его нет. Освальд, видимо, был слишком умён — в том числе для самого себя. Удивительно, как легко спала почти мистическая аура с этого человека. Для этого достаточно было «умереть».

Фрэнк больше не вспоминал о карцере. Иногда он видел сны о нём, снова чувствуя себя связанным, обездвиженным, задавленным, и тогда Фрэнк просыпался в холодном поту, радуясь, что камера хотя бы попросторней той конуры.

Если побег удастся, далеко уйти не получится — Фрэнк и Освальд умрут посреди пустошей от истощения и голода. Проблем было достаточно. Им просто не хватит сил найти себе какое-нибудь пропитание и прибежище. При этом, Освальда, как можно было судить, не слишком волновала прагматическая сторона дела: наибольшей важностью для него обладал сам факт того, что он должен оказаться за пределами «Нова Проспект». Свобода стала наваждением, проклятой мечтой, которой Освальд, видимо, предавался уже очень долгое время. Вполне вероятно, свобода попросту соблазняла его, однако, не менее вероятно то, что как раз этому соблазну Освальд сопротивлялся больше всего.

Ещё одну сложность представляла фауна — как земная, так и инопланетная.

— У муравьиных львов три раза в году наступает сезон спаривания, — сказал Освальд. — Они становятся очень агрессивными и чаще всего вылезают на поверхность.

Заканчивался февраль. Как раз в этом месяце эти твари должны прекратить оплодотворять самок.

Фрэнк предпочитал не вдаваться в детали инопланетной биологии. Он до сих пор относился к словам Освальда как к призрачным, неосуществимым планам.

Если не муравьиные львы, то одичавшие звери, что наводнили загородные территории, убьют беглецов.

Свобода всегда связана с риском.

План Освальда, судя по всему, состоял в том, чтобы улизнуть из-под надзора охранников во время работ на внешнем периметре. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, где именно наблюдение за заключёнными слабее всего. Понятно, что имел в виду Освальд под «моментом». Он ждал, когда ему вновь поручат ремонтировать гидранты.

— Получается, ты всё это время ждал? — спросил Фрэнк.

— Нет, не всё. Большую часть. Просто всегда получалось так, что на периметр нас отправляли буквально за несколько дней до того, как у муравьиных львов начинался брачный период.

Их разговоры проходили обычно по ночам, после отбоя. Утром сокамерники не обменивались ни единым словом. Освальд, казалось, практически не уставал. Но засыпал при этом быстрее Фрэнка. Тот ещё пару часов ворочался на койке: по прошествии времени сон спокойнее не стал, и чаще всего днём Фрэнк словно бы блуждал на границе полного забытья и бодрствования. Реальность не становилась менее реальной, напротив, после карцера она как бы освободилась от налёта надежд, ожиданий, иллюзий. И сама идея побега не казалась иллюзией — она была просто невыполнимым вариантом. Никто из заключённых не был готов вырваться за пределы условий, что кропотливо создавала «Нова Проспект». Начальство тюрьмы прекрасно справлялось с задачей вытравить из людей последние зачатки разумной воли. Из человека должен получиться солдат. Или хотя бы хороший рабочий. Винтик гигантской, необозримой машины, суть действий которой и цели функционирования абсолютно непостижимы. Есть только труд. Хотя, даже труд, как проявление какого-никакого творческого принципа, Альянс сводил на нет — труд превращался в грамотное выполнение функции, и чем примитивнее функции, тем лучше их выполнение. А людям следует доверять только самые простые задачи, по сравнению с которыми банальный арифметический счёт кажется проявлением гениальности.

— Ты не передумал? — спросил Освальд.

— Бежать?

— Ну да.

— Я думаю, это бесполезно.

— Не прагматические цели определяют человека, пойми. Прагматика — это завод, тюрьма, это наши с тобой сейчас условия существования. Всё, что вредит полезности работы, мгновенно отсекается. Побег в любом случае бессмысленен. Совершать что-либо бессмысленное — это и есть проявление свободы.

— Ты говоришь загадками.

— Просто ты не всё понимаешь. Проснись — и увидишь правду.

Фрэнк хмыкнул. Он не был прожжённым скептиком, но слова Освальда казались полной галиматьёй.

Если Освальд согласен с Фрэнком насчёт бестолковости побега, то почему держится за эту идею?

Всё же, и Фрэнка она захватила.

Смена рабочих будней была столь монотонной, что исключала даже малейшее ощущение какой-либо новизны; голос из репродуктора практически поселился в сновидениях Фрэнка, и даже когда ему ничего не снилось, в подсознании всё равно звучали слова о пользе труда, о стремлении Альянса создать из человека его лучшую версию, ускорить эволюцию до невообразимых темпов. И всему поможет труд, много труда, суть которого заключалась в послушном исполнении операций. Эволюция ускорялась пинками и ударами, криком надзирателей и командами охранников. Не смотря на это, Фрэнк не забывал пережитый в карцере опыт; он мирился с тем, как тюрьма меняла его внешне, однако внутри чувствовался некий стержень, корень спокойствия и мягкой отрешённости, который позволял практически беспристрастно созерцать окружающую действительность.

Тем не менее, мысли о побеге разрастались быстро. Фрэнку они казались не столько избыточными, сколько раздражающими, потому что в них присутствовала некая доля возбуждения, дикости. Желание горело своим собственным огнём, не спрашивая того, кто испытывал это желание, насколько оно целесообразно. Так, наверное, человека подначивает на преступление не идея о грабеже или наживе как таковой, но азарт — чистое, необузданное, практически инстинктивное стремление, не продиктованное никакими внешними причинами.