Фрэнк хмыкнул. Естественно, у этого понятия должно быть какое-то словарное значение, но Освальд явно клонил в какую-то другую сторону.

— Это известно только тем, кто понял, что значит действительно быть взаперти, — сказал Освальд. — И кто пытался выбраться, сбежать. Вот там-то и начинается свобода. Свобода души. Внутренняя свобода. Настоящая.

— Ты идеалист. Какая ещё нахрен душа? Кому она вообще нужна сейчас? Люди как крысы — ныкаются по углам и ждут, пока им не дадут поесть.

— Человек не крыса, но если его заставить в это поверить, то… да, мы превратимся в крыс. Я ведь и говорю, что Альянс пытается превратить нас в животных. Заставить нас поверить в то, что внутренней свободы нет. Что душа — это просто мусор. Это бред, в который верят лишь тупые остолопы.

— Это в самом деле бред.

— Ты сам всё понимаешь, просто не хочешь себе в этом признаваться. Ты почему-то боишься этого.

Фрэнк фыркнул и лёг спать. Он не боялся — просто был уверен, что бежать из тюрьмы без толку. Впрочем, как раз эти мысли Освальд и ставил во главу угла, когда говорил о том, почему люди не сбежали ещё из «Нова Проспект». Стены тюрьмы не так уж и крепки; Альянс лишь старается поддерживать ощущение зависимости. Или, что вернее, Альянс старается делать так, чтобы человек вообще ни о чём не думал. Чтобы люди превратились в неповоротливую массу, которая полностью подчиняется командам извне.

— Подумай, — сказал Освальд. — Если откажешься — то хрен с тобой.

— Откажешься? — переспросил Фрэнк. — Ты решил бежать? Если ты внутренне свободен, то зачем тогда сбегать?

— Одно другому не мешает, — ответил Освальд.

Скоро с нижней койки послышался храп.

В камере, как обычно, было холодно, и кожа немного чесалась из-за живущих в тюфяке паразитов.

Ничего нового.

Комментарий к 8. Карцер

Применительно к этой главе хочу сказать, что во многом при её написании я вдохновлялся книгой Джека Лондона “Межзвёздный скиталец”. Впрочем, эта книга служит источником вдохновения и при написании самой повести.

========== 9. “Вдохните пепел” ==========

Фрэнку хотелось отдохнуть. Жёсткий дощатый пол никак не мешал получить хотя бы мизерную долю удовлетворения. Необъяснимое, невесомое и при этом настойчивое ощущение вилось в данный момент близ Фрэнка, подступая к нему, как дикий зверь, и тут же отскакивая… Это ощущение исходило из памяти, тех её далёких изгибов, которыми были сложены воспоминания о карцере в «Нова Проспект». Фрэнк спросил себя: причём здесь карцер? Но именно он всплыл в сознании, те несколько дней, которые Фрэнк провёл в той камере. Что тогда он пережил? Спустя столько лет это всё равно остаётся для него непостижимым по своей сути событием. Вероятно, произошло именно то, что сказал Освальд: один Фрэнк умер в карцере и остался там, а другой, оживший, вышел наружу. Эти мистические бредни оставались для Фрэнка бреднями. Освальд охотно соглашался, что это бред, что, в принципе, не означало, что в нём всё понарошку. То, что Фрэнк чувствовал сейчас и тогда, кардинально отличалось. В карцере, как ни странно, его разум был будто бы раскрепощён, развязан, высвобожден из узлов обыденного восприятия, и находясь взаперти, Фрэнк вместе с тем пребывал далеко за пределами тюрьмы, по ту сторону физического мира; и эти переживания казались Фрэнку самыми что ни на есть реальными — не казались, а были, — его тело словно расширилось, разрослось до границ мира. Сейчас же, наоборот, переживания сомкнулись, сузились, Фрэнк как бы стал атомом, абстрагированным от остального бытия. Чувство бесконечного одиночества преломлялось во Фрэнке, как пучки света, фокусируясь, становятся одним лучом.

И почему он так явственно ощутил это одиночество? Его ледяное прикосновение пробрало Фрэнка до костей. Пространство как бы посерело и стало напоминать фон на старых фотографиях — размазанный, стёртый. Та часть снимка, на которую мало кто обращает внимания.

Ведь я и правда один, подумал Фрэнк. Мои друзья, знакомые… семья… все мертвы. А я почему-то выжил. Совершенно один.

Кто остался с ним?

Не важно. Это давно не имеет смысла.

Фрэнк осмотрелся.

Помещение было похоже на то, которым до недавнего времени пользовались шахтёры, только комната была меньше по площади и, разумеется, находилась в абсолютном запустении; по углам валялся всякий хлам, который не успели в своё время вынести. Сюда хоть и поступал свежий воздух, характерный запах пыли и затхлости ему перебить не удавалось. Над входом в шахту горела лампа. Свет её не казался таким мощным, поразительно, как Фрэнк сумел что-то разглядеть на дне при таком освещении.

Выход был заблокирован. Дверь заперли с обратной стороны. Фрэнк несколько раз наваливался на неё, но ничего не вышло. Дверь стойко переносила удары, пусть и выглядела хлипкой.

Оставалось окно. Дверцы были заперты намертво. На левой створке висела щеколда, проржавевшая, она никак не сдвигалась с места.

В грязном, тусклом стекле виднелось что-то чёрное. Конечно, ночь уже.

Среди мусора Фрэнк отыскал короткую доску и, подойдя к окну, замахнулся. В последний момент он спросил себя, правда ли он хочет выйти наружу? Вдруг там будет хуже, чем в шахтах? Фрэнк замер. Что может быть хуже вечной темноты и холода? Вспомнив, как сотрясались своды зала при бомбардировке, Фрэнк понял, что хуже быть может.

Надо узнать, что произошло.

Надо найти Марийку.

Выбив стёкла, Фрэнк принялся раскурочивать рамы, дабы освободить оконный проём. Наконец, одна из створок поддалась, и, используя доску как рычаг, Фрэнк вырвал створку вместе с петлями. Бросив доску, Фрэнк вылез через открывшийся проём наружу. Запах пыли сменил запах земли и влаги.

Высоко в небе ярко светила луна, а над вершинами холмов плавала странная, похожая на обрывки ветоши, бледная дымка.

Спустя нескольких часов, проведённых под толщами земли, будучи фактически погребённым заживо, Фрэнк переживал какое-то острое, вдохновенное состояние, наподобие эйфории. То, что теперь его больше не теснили каменные породы, а тьму разбавлял свет луны, дарило Фрэнку необыкновенное ощущение свободы — в самом что ни на есть простом, обыденном смысле. Обыкновенное, секундное счастье, которое не могли омрачить никакие предчувствия… Ветер, приведший Фрэнка от подземелий к поверхности, вился высоко над головой, завывая и покачивая ветви деревьев.

На мгновение показалось, что именно поэтому Фрэнк и хотел выбраться из шахт. В стремлении выжить нет иной цели, кроме этой: быть исполненным ощущениями, что выражают изобилие жизни, в каких бы мелочах она ни проявлялась: воздухе, времени суток, месте… Фрэнк чувствовал себя бедняком и богачом одновременно, поскольку он причастился к истинному течению жизненного потока.

Сомнения меркли по сравнению с тем, что открылось Фрэнку, когда он добрался до открытого пространства. Широкий небесный свод, ночная свежесть и холод являлись самодостаточными вещами, которых стоило достигнуть уже потому, что они представляли собой бесконечный энергетический запас, сенсорную сокровищницу. Жизнь распространялась по телу миллионами сигналов в нервной системе; не надо было искать ни смысла, ни цели — нет ничего выше этого чувства.

На несколько минут Фрэнк совершенно забыл о том, что пережил в шахтах и зачем оказался здесь. Ему хотелось надышаться, но желание это будто бы невозможно было утолить, поскольку воздух казался таким сочным, что Фрэнк вдыхал его ещё и ещё, не в силах насытить лёгкие. Он расстегнул ворот куртки, расправил плечи, и новый поток кислорода влился в горло, щекоча гортань. Фрэнк упивался свежестью и не знал, когда нужно остановиться.

Понемногу ясное сознание вернулось к нему. Эйфория прошла.

Обойдя здание, Фрэнк вышел к кладбищу.

Вдруг поднялся ветер, и тело сковал ледяной холод. Это ощущение в какой-то степени бодрило и поддерживало организм в дееспособном состоянии, поскольку Фрэнк практически не чувствовал рук, а ноги были как ватные. Земля словно бы норовила укатиться из-под подошвы, как платформа поезда.