Снова помещение, где заключённых строят в те же ряды, что и утром. Заметив Освальда, Фрэнк понял, что взгляд сокамерника больше не пугает его, совсем наоборот, Фрэнк чувствовал некую общность с Освальдом. Будто они прошли сквозь одно и то же испытание огнём, только в разное время. Фрэнк вдруг подумал, а не произошло ли с Освальдом то же превращение после карцера…

В камере Освальд спросил Фрэнка:

— Почему ты помог мне тогда?

— Я подумал, что это необходимо сделать. Точнее, я не думал. Что-то словно управляло мной и приказало защитить тебя.

Освальд нахмурился.

— Сколько меня не было? — спросил Фрэнк.

— Две недели, — ответил Освальд.

Сокамерники справили нужду. В камеру вновь потянулась вонь из сливного отверстия.

— Что значит «что-то управляло мной»? — спросил Освальд.

— Не знаю. Не думал над этим.

Фрэнка одновременно раздражал и успокаивал разговор с Освальдом.

— Спасибо тебе, — сказал Освальд.

— Да, это дорогого стоило, — произнёс Фрэнк. — Ты ведь бывал в карцере, а?

Освальд кивнул.

В блоке объявили отбой, и освещение перешло на ночной режим. Камера погрузилась в полумрак. Фрэнк практически не видел лица Освальда.

— Я попал туда как-то, — сказал Освальд. — Не помню, почему. Помню только, что попал я туда одним человеком, а вытащили меня совершенно другим.

Значит, Фрэнк не ошибался в предположениях. Освальд испытал нечто схожее тому, что пережил Фрэнк. В этой металлической ледяной коробке замотанный в смирительную рубашку человек претерпевал что-то, что в корне меняло его душевный уклад. Он либо погибал окончательно, либо умирал, возрождаясь в качестве другого варианта самого себя. Другой человек. Но ведь Фрэнк остался прежним. Он понимал это. И всё же он стал другим. И то, что породило его близкое к психозу сознание, было реальным. Эта картина, где посреди пустошей стоит Освальд и смотрит на Фрэнка — не было ни одной причины, чтобы отрицать действительность этого видения. Не видение — воспоминание. Фрэнк точно был там. И именно там произошло то, что изменило Фрэнка сейчас.

— Я вижу, — сказал Освальд. — Тебя что-то очень сильно волнует.

— Я не знаю.

— Ты тоже изменился. Вернее, поменялся. Считай, один «ты» лежит сейчас мёртвым, а другой «ты» стоит в этот же момент передо мной. Я думаю, мы умерли, там, в карцере.

— Что ты имеешь в виду?

— Нельзя переродиться, не умерев, — пожал плечами Освальд. Он говорил с Фрэнком прямо из средоточия темноты. Эта темноту до сих пор наполняла вонь из унитаза, но сокамерники за долгое время попривыкли к запаху отходов. Хотя и этот запах Фрэнк будто улавливал сразу в двух регистрах: он воспринимал его полностью, в каждой тональности его специфического вкуса, но не морщился от него, не принимал как вонь, что, тем не менее, совершенно не мешало рецепторам работать во всю силу; Фрэнк вкушал этот запах, но при этом органы чувств словно принадлежали другому человеку.

На Фрэнка внезапно навалилась усталость. Он сказал Освальду, что хочет спать и полез на свою койку.

Напоследок, перед тем, как закрыть глаза, Фрэнк решил задать вопрос:

— А что было там, на периметре? Почему… Почему охранников было так мало? Ведь заключённые могут просто сбежать.

— Разве не ясно? — спросил Освальд. — Они истощают нас. Они не видят в нас серьёзного врага, и всё же они не такие идиоты, чтобы оставлять нас совсем без надзора.

Из-за усталости смысл этих слов доходил до Фрэнка очень медленно. И всё равно осталось место для непонимания.

— О чём ты говоришь?

Освальд, казалось, не чувствовал усталости. Он говорил твёрдо и вдохновенно, и Фрэнк думал только о том, сколько энергии даёт такое вдохновение. Его даже не столь волновало качество идей сокамерника, сколько их накал, эмоциональный заряд, заключённый в них.

— Разве ты не замечал, что порой охрана намеренно оставляет нас в нескольких шагах от периметра? Словно дорога наружу открыта. Иллюзия свободы, её близкое предвкушение делает заключение невыносимее — вплоть до того, что человек совершенно теряет силы, теряет веру в себя. Ведь все знают, что «Нова Проспект» никто живым не покинет. Нас дразнят, Фрэнк, дразнят и морят, чтобы в итоге мы превратились в ходячие трупы, как снаружи, так и внутри. Эта еда, которой нас пичкают, думаешь, её достаточно, чтобы насытиться? Нас поддерживают в определённом состоянии, чтобы мы постоянно испытывали слабость.

Освальд говорит это только потому, что ему самому скучно. Так думал Фрэнк. За неимением другого способа скоротать время Освальд пускался в продолжительные, абстрактные монологи; он словно играл роль радио, которое люди оставляют включённым, пока занимаются другими делами. В «Нова Проспект» же других дел не было. И Фрэнку волей неволей приходилось слушать очередные домыслы Освальда, и образ молчаливого затворника, который сложился у Фрэнка в первые месяцы заключения, благополучно исчез, сменившись образом полоумного философа, которому плевать с кем говорить — главное, выразить свои идеи. Но даже несмотря на усталость, Фрэнк проявлял внимание к речам Освальда. В его словах так или иначе проскакивал мотив побега, который Фрэнк тут же отметал. Приятно было мечтать о том, чтобы покинуть стены тюрьмы. Только то, что находилось за её пределами, не внушало никаких надежд на приятную жизнь. В Сити-17 Фрэнку путь заказан. А где находится сама «Нова Проспект» он слабо представлял. Кругом ни души. Территория бесконечных пустошей. В городе говорили, здесь вообще ничего не живёт. Прибрежные зоны уже давно стали вотчиной муравьиных львов, которых Фрэнк видел мельком, и даже этого вполне хватало, чтобы понимать, сколько проблем могут доставить эти твари.

Нет, побег решительно невозможен. Он бессмысленен.

У Освальда было своё мнение на этот счёт.

Фрэнк находился в тюрьме уже полгода. В последние дни его начало изводить чувство, что его вот-вот заберут на процедуру модификации. Тело, как и прежде, терпело на себе жуткие последствия тюремных условий существования. Кишечник вновь работал кое-как, моча с резью и болью выходила наружу, а говно в последние недели и вовсе стало напоминать жидкую кашу. Как обычно, время от времени надзиратели устраивали показательные избиения. Стоило им нанести заключённому ощутимый вред, как появлялся охранник и приказывал выдать избитому дозу физраствора. Заключённый как новенький. Готов для дальнейших наказаний.

Время шло, и ничего не менялось. Только прибывали новые заключённые. И некоторых из них успевали отправить в новую секцию, пока Фрэнк продолжал отбывать срок и работать. Но после карцера такое положение дел его не сильно удручало. Ведь он видел иную сторону жизни. Он видел, что она осмысленна. Что экзистенциальный тупик, к которому стремится привести тюрьма, можно преодолеть. Но это преодоление даётся только ценой смерти прежних иллюзий.

Освальд решил посвятить Фрэнка в свои мысли о побеге, скорее всего, не потому, что Фрэнк в своё время спас Освальда, но из-за того, что Фрэнк интуитивно понимал, каковы его замыслы. И всё же Фрэнк был готов оспорить мнение сокамерника. В нём ещё был силён скепсис.

— Бежать? Куда бежать? — спрашивал Фрэнк. — Не осталось такого места, где можно было бы почувствовать себя свободным. Уж лучше здесь.

— В том-то и дело, — говорил Освальд. — Думаешь, тюрьма — это вот эти стены, это здание, охрана, периметр? Неужели не понятно, что Альянсу не достаточно уничтожить нас физически? Да он раздавил бы нас. В два счёта. Это слишком просто. Он хочет заставить нас поверить в то, что мы бездумные, тупые животные. Что нам скажешь — то мы и сделаем. Альянс пытается убить в нас… душу. Находясь здесь я стал понимать, что эта тюрьма — подобие тюрьмы гораздо более прочной и неприступной. Она внутри, эта тюрьма, внутри каждого из нас. И вот Альянс, он старается сделать эту тюрьму ещё крепче.

— Ты несёшь какую-то чепуху.

— Твоя правда. Думай как хочешь. Тюрьма — это не только «Нова Проспект». Весь мир — казематы. А мир таков, какова твоя душа. И если она заперта в застенках, то и мир для тебя тоже будет навсегда заточён в темнице. Сколько ни беги — всё равно окажешься за решёткой. Побег для меня — это не просто попытка вырваться отсюда. Я хочу выбраться из клетки, которая находится внутри меня. Ты знаешь что такое свобода?