— Ногу приподними ему.

Свет рассеивался, и глаза понемногу привыкали к тому, чтобы снова видеть; силуэты расплывались, будто находились за толстым стеклом, и то пропадали в сумерках, то вновь появлялись из завесы.

Кто-то поднял его ногу, и струя вода ударила в пах, отчего Фрэнк закричал, выпуская из пересохшей глотки квакающий, прерывистый звук.

— Он тут засрал всё. Задницу помой ему.

Процедура помывки продолжалась ещё несколько минут, после чего Фрэнка вытащили из душевой и бросили в раздевалке, где кинули ему новую одежду.

— Одевайся! — приказал надзиратель.

Руки едва слушались, а пальцы и вовсе не удавалось согнуть. Впрочем, ледяной душ привёл Фрэнка в чувство, и с горем пополам ему удалось натянуть на себя штаны и робу.

Охранники распорядились, чтобы Фрэнку ввели дозу физраствора. Он едва ли ощутил действие препарата; видимо, организм настолько ослаб, что даже эта чудодейственная жижа, которую синтезировали сотрудники Альянса, не в силах была сразу же привести Фрэнка в форму.

Надзиратели схватили его под руки и повели в камеру. Фрэнк пытался идти сам, однако он практически не чувствовал ног.

Последнее, что Фрэнк запомнил — как его бросили в камеру. Потом мир накрыла темнота. Он слышал какое-то шуршание, шёпот. Твёрдый пол камеры отличался от металлического настила карцера. Здесь всё было каким-то другим. Более одушевлённым, живым. И плевать, что это тюрьма. Когда привыкаешь жить в аду, учишься ценить мелочи.

Кто-то поднял его и уложил на койку. Тело будто бы провалилось в объятья тёплого и мягкого облака.

Фрэнк чуть открыл глаза и увидел над собой лицо Освальда.

— Ты был там, — сказал Фрэнк сипло.

Чья-то ладонь легла на лоб, и Фрэнк почувствовал дурманящее, почти забытое прикосновение другого тела.

— Спасибо тебе, — сказал Освальд.

Ладонь отстранилась, и Освальд пропал.

Лишëнный сил, лишëнный мыслей, Фрэнк, лëжа на матраце, наслаждался любыми звуками — даже самые тихие из них воспринимались им как ярчайшее проявление жизни, чудо. Он чувствовал себя причастным неизбывной пульсации существования, его переполняла благодать; дух торжествовал в измученном теле; дух возвысился над страданием.

На этот раз Фрэнк в самом деле уснул, не видя ничего, кроме пустой, обволакивающей тьмы. Никаких видений, никаких кошмаров.

Раздался гудок, и Фрэнк мигом проснулся. Физраствор подействовал: Фрэнк не чувствовал ни усталости, ни боли, а тело наполняла энергия. Он был готов встать и тут же отправиться на работу, будто и не было времени, проведённого в карцере. Сколько же Фрэнк там просидел?.. Казалось, вечность. Но самое главное, карцер что-то изменил во Фрэнке. Поменял его душевный уклад, не кардинально, а как бы пододвинул какие-то основы, что тюрьма перестала видеться Фрэнку местом беспросветного мрака. Фрэнк словно бы… ожил. Интерьер камеры и «Нова Проспект» в целом поменялись, однако изменения были внутренними, незримыми. Фрэнк думал, что дышит другим воздухом, но объективно воздух был прежним, и из унитаза по-прежнему тянуло вонью, и при этом чувствовалось в этом воздухе нечто иное, что Фрэнк никогда до этого не улавливал.

С верхней койки спрыгнул Освальд.

— Спасибо, — сказал Фрэнк.

— Делать мне нечего, тебя наверх закидывать, — сказал Освальд. — Сегодня как обычно наверху спишь.

Надзиратели колотили дубинками по перилам и стенкам решёток, а металлический голос оповещал всех, что настало время труда.

Фрэнк встретил это утро не столько воодушевлённо, сколько проницательней. Он будто бы стал мудрее, он начал ближе понимать Освальда, хоть тот редко разговаривал; скорее, Фрэнк стал явственней ощущать окружающую Освальда ауру. Это было не рациональное и не иррациональное понимание — что-то среднее, что пребывало в области интуиции. Фрэнк словно бы стал видеть дальше вещей, его взгляд как бы проникал сквозь стены тюрьмы, устремляясь к тому истоку, откуда в мир нисходит смысл. И Фрэнк поначалу даже опешил от этого. Испугался, как пугается человек яркого света. Это естественная реакция. Наблюдая за надзирателями и охранниками, за тем, как они строят заключённых, Фрэнк словно бы видел открывшимся внутренним зрением более глубокую подоплёку происходящего. Тюрьма больше не казалась тупиком; она продолжала навевать тёмные, исполненные обречённости, мысли, но вместе с ними приходило стойкое, хоть и невыразимое предчувствие, что есть что-то за пределами тюрьмы — не в территориальном, а в метафизическом плане. Фрэнк вдруг увидел, почему стоит жить. Как потерпевший кораблекрушение, он скитался по волнам на одном только куске дерева и готов уже был отдать богу душу, как его выбросило на сушу. Неизведанная, возможно, необитаемая, хранящая опасность, тем не менее эта земля дала опору, позволила спасшемуся встать на ноги. Но что дальше?

Точно откровение, новое понимание мира самовольно воцарилось в мыслях Фрэнка, и сперва он сопротивлялся ему. Он хотел вернуться к прежним взглядам, обратиться к старому мировоззрению, которое целиком было пропитано страхом и мучениями. Эти страхи и мучения обладали стабильностью, а то, что предвкушал сейчас Фрэнк, отличалось значительной степенью необоснованности и риска.

В столовой Фрэнк впервые за долгое время почувствовал аппетит. Похлёбку он съел практически мгновенно — и не насытился. Внутри проснулась тихая радость от того, что Фрэнк чувствует, как жизнь струится по жилам; звуки, объекты, запахи, вкус — мир вдруг стал богаче на ощущения, он тянулся к Фрэнку, стараясь пробудить его тело. Фрэнк чувствовал это биение — биение самого биологического существования, примитивного, первичного. Ветхое, обшарпанное здание тюрьмы не могло отвратить, подавить это ощущение; жизнь давала знать о себе в каждой частице окружающего мира. Настоящая жизнь. Свободная.

Но что это за свобода, если она находится в основе всего, что существует?.. Нечто бесформенное, хаотичное, тёмное. Бездна, где рождается свет. Фрэнк вдруг вспомнил, как возникли перед его взором глаза: прах к праху. Свет — что-то чужое, противоположное тому, что есть человеку. Свет — это смерть. Все тела превращаются в свет.

Фрэнка начало трясти. Одновременно он понимал, что происходит с ним, и не мог понять. Он как бы разделился на две равные части: одна сторона его личности полностью слилась с этим новым, казавшимся безумным мировоззрением, а другая, напротив, старалась выдворить непрошенного гостя, вернуть Фрэнка к тому, с чем он оказался в «Нова Проспект». Исход преткновения этих частей представлял для Фрэнка бОльшую ценность, чем всё происходящее в данный момент. Он будто сам заточил себя внутри собственных образов, действуя машинально, как робот. Фрэнк не заметил, как их вывели из столовой, как начали распределять на рабочие объекты. Фрэнк не почувствовал даже холода, когда его с группой заключённых повели через двор на перерабатыватель. Он не обращал внимания на приказы и команды конвоиров.

Как в карцере, Фрэнк находился где-то внутри самого себя, на изломе старого и нового. Тело работало автономно; руки сами нажимали на кнопки, отправляя новые порции сырья под пресс. Фрэнк не чувствовал времени. В отличие от того, что он испытал в карцере, Фрэнк будто бы покинул пределы временных координат. Ведь в глубинах сознания времени попросту нет…

Не в силах ответить себе, в чём заключается истинная природа его переживаний, Фрэнк догадывался, что они несут в себе очень мощный преобразующий заряд. И вместе с тем просыпается подспудный, холодящий кровь страх — что ещё немного, и сама личность Фрэнка, всё, из чего состоят его идентичность, воспоминания, самосознание бесследно испарится.

Когда заключённых вели обратно в камеры, Фрэнк посмотрел в сторону ворот новой секции. Он вспомнил, с каким чувством смотрел на эти ворота раньше. Как ждал, что однажды они примут его, дадут с давних пор вожделенное освобождение от душевных и телесных тягот, хотя, «Нова Проспект», по сути, и душу, и тело обратило в равной степени в нечто тягостное. В любом случае, сейчас Фрэнк не стремился узнать, что же происходит в новой секции. Он даже не хотел возвращаться к мысли о том, что единственное, что может избавить его от мучений — это процедура модификации. Отнюдь, Фрэнку не стали внезапно дороги его воспоминания о прошлом, просто он увидел, как некая черта радикально делит его жизнь на две более несовместимые части: убийство патрульного. Конечно, Фрэнк понимал, что это убийство не произошло просто так, что ему предшествовала длинная цепь из причинно-следственных звеньев, которая в итоге и предстала в некоем эскизе судьбы, однако именно Фрэнк поднял камень, именно он пробил череп ГО-шнику. Если и случается какое-то событие, оно случается. Такова судьба. Причин и следствий может быть очень много, они уходят в бесконечно дальнюю перспективу, в которой и вовсе можно забыть о чём-то действительно судьбоносном, поскольку, если уж и свершается нечто фатальное, оно как бы оттеняет всю эту причинную канитель. В мире нет причин. Их придумывает тот, кто боится ответственности. Кто хочет избавиться от того, кем стал и к чему привели его решения, а те не могут быть правильными или неправильными. Про причины говорит тот, кто боится настоящего. Но Фрэнк понимал, что сам он этого настоящего больше не боится. Он понял, что должен был пойти на преступление, ему суждено было убить, чтобы оказаться здесь, в аду, чтобы испытать хотя бы мимолётное состояние рая, сущность которого состоит именно в том, чтобы с открытым и незамутнённым страстями сердцем принять то, что есть, даже если это сама преисподняя. Мудрость — это счастье, и как раз против этой мысли Фрэнк продолжал бастовать. Он не мог принять за счастье то, что происходило сейчас с ним, но и ожидание скорейшего забвения в виде операций на теле и мозге его больше не привлекало. Фрэнк будто завис над пропастью.