Он пробуждался. Потом опять проваливался в забытье.

А там — трупы, войны.

Он лежал среди других тел в прицепе и чья-то рука вытягивала его из смердящего массива гниющих останков. Фрэнку хотелось увидеть, кто его вытянул, но глаза уже давно ввалились в пустые и чёрные глазницы.

Когда меня вынесут отсюда, я буду мёртвым, подумал Фрэнк.

Дверь снова открылась, и в карцер вошёл патрульный с пробитой головой; респиратор был весь в засохшей крови. Патрульный лёг рядом с Фрэнком, повернувшись к нему спиной. Дверь закрылась.

— О чём ты думал? — спросил патрульный.

— Что? — переспросил Фрэнк.

Патрульный развернулся.

Вместо респиратора — череп, покрытый кусками разлагающегося мяса; участки с голой костью поблёскивали во тьме, как мрамор, на который падает свет луны.

Фрэнк закричал.

Он опять проснулся.

Живой или мёртвый… это не вопрос. Это не имеет значения сейчас. А что происходит? Дыхание и неровное сердцебиение, а мертвецы же не могут дышать, у них не стучит сердце. Откуда людям это знать, ведь мертвецы всегда молчат. Возможно, мертвецы тоже живы, но это другая жизнь, совершенно невыносимая, и потому мертвецы обречены на молчание, потому что если бы по эту сторону смерти человек услышал стенания и мучения мертвецов, живые сошли бы с ума. Смерть — что-то бесконечное, нестерпимое и мучительное. Это вечное страдание, столь сильное, что страшнее самой вечности.

Кто виноват в этом?

Без толку выяснять.

Если суждено было адской бездне разверзнуться на земле, значит, так надо. Бог забыл о людях. Потоп. Мор. Это не наказание, потому что от человечества отвернулся даже его палач.

Тела перерабатываются.

Тела превращаются в свет.

Но это чужой свет, безжизненный. Свет иных планет, иных миров.

Он вдруг осознал, что свет сам по себе отвлекает, отталкивает от того, что является самой сутью человеческого существа. Душа не может превратиться в свет, ведь в таком случае душа станет чем-то другим, что уже больше не будет напоминать собой человека, чья истина заключается в том, чтобы стать прахом. Прах к праху, пепел к пеплу. Захватчики отняли у человеческого рода эту возможность. Земля мертва. Бог оставил нас. Участь, которая во сто крат ужаснее смерти. Бесконечный, лучистый свет. Не жаркий, сжигающий свет солнца, но белый, стерильный, обеззараживающий свет, свет космической тьмы. Свет самой гибели.

И темнота продолжала сжиматься, сдавливая Фрэнка; стенки гроба плотнее обступали его, не давая пошевелиться, да и сам Фрэнк уже не чувствовал сил, чтобы совершить хотя бы малейшее движение. Он хотел пить. Губы пересохли, а горло напоминало высушенную сточную трубу. Он хотел есть. Он хотел спать.

Заснуть — и не видеть снов.

Впервые он почувствовал себя брошенным, и одиночество разъедало его разум, его душу, не давая, тем не менее, шанса, совсем сгинуть, раствориться в юдоли небытия.

Вдруг он увидел пустошь. Он стоял посреди мёрзлой земли, окружённый безлюдным простором. Над серыми, обезвоженными равнинами нависал хмурый, наводнённый тучами небосвод. Промеж застывших свинцовых облаков сочился медный свет постепенно затухающего солнца. Дул ветер. Его слабый шёпот еле доносился до Фрэнка, и этот шёпот был речью самой пустоты, её гложущего, покинутого нутра. Разве пустота может говорить? Фрэнк встряхнул головой, словно пытаясь пробудиться ото сна, но потом понял, что это не сон. Кожа чувствовала робкие прикосновения студёнистого воздуха, а издалека долетал до Фрэнка запах моря. Солоноватый, освежающий запах. Даже погибая, море остаётся морем, и в глубине того шёпота, которым говорила с ним пустота, слышались отголоски прибоя. Вдалеке Фрэнк увидел силуэт человека. Он стоял, как статуя, не двигаясь и смотрел прямо на него. Он не сводил с Фрэнка глаз, и тот интуитивно догадывался, что незнакомец не опасен. Его фигура слегка выступала из общего фона, как призрачные очертания на живописной картине. Еле заметная туманная дымка разделяла Фрэнка и незнакомца, и спустя какое-то время Фрэнк понял, что знает этого человека. Освальд. Это он стоял вдалеке, он смотрел на Фрэнка, и присутствие Освальда вселяло в Фрэнка ощущение блаженного, отрешённого от мира покоя. Это действительно был не сон, не видение. Что-то подлинное, реальное. Та стадия реальности — последняя, — после которой нет ничего, на которой мир останавливается, сбрасывая все свои личины. Боль, горе, разочарование. Радость, счастье. Всё хорошее и всё плохое ушло, высвободив идеально чистое полотно мироздания. Это была смерть. Её территория, её владения. Больше ничего не произойдёт, больше ничто не поколеблет спокойствие Фрэнка.

«Я хочу остаться здесь», — решил Фрэнк.

Он был готов поклясться, что именно сюда люди попадают, окончив жизненный путь.

Здесь не было света из иных миров.

Только покрытая пеплом земля. Почти потухшее солнце. Равнины, простирающиеся до горизонта. И далёкие напевы прекрасного моря.

Он останется здесь.

Он умер.

Освальд смотрел на Фрэнка с выражением глубочайшего покоя, напоминая святого, чьи муки выковали из его личности образец терпеливого ожидания и смирения.

И тут до него донёсся голос, похожий на голос призрака.

Нет.

Вот что сказал голос.

Внезапно Фрэнк заметил, что стоит прямо посреди вырытого могильника, по колено в останках и трупах. Ноги утопали, как в болоте, в месиве из гниющих, чёрных тел; разинутые в предвечной агонии пасти с выпавшими зубами обращали немой крик к Фрэнку, утягивая за собой. Фрэнк чувствовал, как проваливается глубже в скопление тел, и начал брыкаться, пытаясь выбраться из западни. Из останков наружу вырвалось несколько обугленных, обезображенных рук; кривые переломанные пальцы вцепились во Фрэнка, как новорожденный впервые в своей жизни цепляется за того, кто извлёк его из утробы на свет. Руки тянули его вниз. Небо, равнины — всё пространство удалялось от Фрэнка. Он кричал что есть мочи, но в ответ слышал только молчание; он истошно вопил, моля оставить его здесь, однако пальцы не разжимались, а могильник продолжал медленно поглощать его. Скоро его накрыла тьма и смрад. Тело сжала неизведанная сила, и тишина плотной пробкой закупорила уши. Фрэнк продолжал сопротивляться, отказываясь верить в свою судьбу.

— Вытаскивайте!

Кто-то потянул его за ноги, волоча по полу.

Вдруг вспыхнул свет. Яркий и обжигающий. Казалось, Фрэнк ослепнет, стоит ему разомкнуть веки, однако у него не осталось сил даже на то, чтобы открыть глаза.

— Воняет, — произнёс кто-то.

Впервые за долгое время он услышал шаги, дыхание, ропот. Мир наполнился звуками, раскрылся, подобно цветку.

И плевать, что он до сих пор в тюрьме. Фрэнку это казалось счастьем. Он снова чувствует запахи, слышит, видит, хоть глаза ещё не привыкли к свету.

— Снимите рубашку, — сказал сухой, искажённый фильтрами голос.

В момент, когда Фрэнка освободили от пут, тело ощутило неожиданный и сильный прилив энергии; ему показалось, что он готов вскочить на ноги и побежать. Но в следующую секунду этот прилив спал, и на Фрэнка будто бы обрушилось здание: он не чувствовал своего тела; лишь где-то в глубине ещё билось сердце, как маленький зверёк, спрятавшийся далеко в норе.

— Помойте его, — повторил тот же голос.

Фрэнка поволокли дальше, но он даже не чувствовал, как трётся о кафель кожа, как щербатые края побитого пола царапают и ранят его. Кажется, даже кровь вся ссохлась за тот период, что он провёл в карцере.

Он был как старая, потрёпанная кукла.

Мумия.

В нос ударил запах хлорки. Повсюду раздавалось эхо быстрых, торопливых шагов.

В следующее мгновение Фрэнк почувствовал удар и ледяной холод. Вернулась боль. Вернулся жар. Сердце заколотилось, точно механизм раскочегаренного локомотива.

— Давай, переверни его.

Воду выключили, и Фрэнка пинками перевернули на другой бок, после чего надзиратели принялись смывать грязь с лица, с живота.

Фрэнк по наитию поджал ноги к себе и свернулся клубком, как младенец.