Объявили перерыв. Фрэнк остановился на середине пути. Рядом с ним стоял другой заключённый, что вёз груз в противоположную сторону. Не важно, что возить, куда, зачем. Заключённый не должен ни о чём думать, он лишь должен слепо выполнять приказы начальства. Прикажут вылизать пол — вылижешь. Прикажут лаять — будешь лаять. Прикажут прикончить сокамерника — рука не дрогнет, прикончишь, как миленький. В последнее время Фрэнк начал терять связь с реальностью. Ему действительно казалось, что он уже готов исполнить всё, что бы ему ни сказали, любое задание, и никакие нормы этики и морали не станут препятствовать выполнению. Несколько дней назад Фрэнка вновь отправили рыть могильник для тел, однако если в тот раз они выгружали трупы вортигонтов, то теперь заключённым нужно было освобождать прицеп от человеческих тел. Некоторые из них уже были практически разложившимися, и руки легко погружались в месиво из гноящихся и смердящих тканей. Так, когда Фрэнк пытался достать наружу тело, чтобы бросить его в яму, оно развалилось у него в руках, точно плохо сшитая кукла; наружу повыпадали кишки, внутренние органы… и кровь была не красной, а какой-то чёрной, похожей на… мазут… и она тоже была скользкой и холодной, и глаза у трупов, если они сохранились, были похожи на белые шары, навсегда утратившие живость человеческого взгляда, эти глаза смотрели в никуда. В большинстве случаев глазницы чернели глухой пустотой, и внутри этой пустоты вроде как присутствовал мозг, и Фрэнк видел его, впервые в жизни он увидел настоящие человеческие мозги здесь, в скрипучем прицепе, в куче трупов. На ощупь мозги как губка, которая долго лежала в раковине с грязной водой, такая же неприятная и склизкая. Странно, когда Фрэнк прикоснулся к мозгу, это заставило его вспомнить о доме, о жизни в Висконсине, о том, как он ненавидел мыть посуду после обеда; а всё потому, что мозг на ощупь напоминал мокрую кухонную губку. Фрэнк даже не вспомнил о патрульном, о пробитом черепе и сочащейся из дыры в шлеме крови. А та кровь была красной и густой, тёплой (скорее всего, она была тёплой), и контраст белого шлема и алой субстанции был настолько отчётлив, что поражал своей гармоничностью. Только потом, когда их рассадили обратно по камерам, Фрэнк понял, что он делал сегодня, он понял, что он держал в руках, что он видел. Но ещё больше его поразило то, что это ничуть не взволновало его. Фрэнк остался совершенно равнодушен к тому, что несколько часов назад хоронил человеческие трупы — и то были даже не трупы, а скорее мусорная свалка человеческих останков, кое-как собранных в одну массу. Удивила Фрэнка только одна вещь — насколько лёгкими были тела (по крайней мере те, что не разваливались от одного прикосновения и были более-менее целыми). Мужчины, женщины… половые различия сходили на нет: детородные мужские органы ссохлись и уменьшились так сильно, что почти приросли к телу, что делало их практически не отличимыми от женских гениталий, которые также имели мало общего с нормальными гениталиями. Это были тела, просто тела, как есть просто вещи, обычные отбросы, которые оставляли люди на заднем дворе своего дома или в помойке — тогда, до войны, в мирное время. И эти тела, худые настолько, что кожа буквально облепляла кости, были очень лёгкими. Когда заключённые швыряли трупы в яму, казалось, ветер вот-вот подхватит их и унесёт, как листья клёна. Фрэнк испугался не трупов, а того, как он это воспринял — спокойно, без истерики. С таким же спокойствием Фрэнк мог исполнить всё, что потребовала бы от него охрана тюрьмы.
Он больше не мог стоять на месте. Колени будто налились металлом и ныли от боли. Дальше выносить подобную муку Фрэнк был не в силах, и мгновение спустя медленно сел на пол. Скоро его окружило трое надзирателей. Уперев взгляд в пол, Фрэнк не видел их лиц — только тёмные армейские ботинки, заляпанные грязью и кровью.
Били его недолго, но старательно. В основном — пинками. Когда сапог попадал в живот или пах, кишечник выдавливал из задницы остатки непереваренного дерьма. Фрэнк кое-как старался закрыть лицо руками и подогнуть к себе колени. От удара по голове из десён вылетело несколько зубов, которые и так до этого шатались. Раздался характерный хруст — сломан нос, но Фрэнк не почувствовал боли.
Появилась охрана и приказала надзирателям поставить Фрэнка на ноги. Увидев, в каком он пребывает состоянии, охранники приказали выдать Фрэнку несколько единиц инопланетного лекарства (которое в тюрьме называли просто «физраствором») — количество лекарства была рассчитано ровно на то, чтобы снизить полученный от наказания урон и повысить выносливость, дабы Фрэнк не отдал концы до завершения рабочего дня. Физраствор представлял собой болотистого цвета жидкость, заключённую в переносной аппарат, напоминающий электронный тонометр. Как только в организм ввели несколько кубиков этого препарата, Фрэнк почувствовал прилив сил и бодрости. Будто не было этих нескольких минут избиений.
— За работу! — произнёс охранник. Как всегда. Один и тот же приказ.
Охранники — как явление ангелов с небес. Когда надзиратели слишком рьяно подходят к исполнению своих обязанностей, возникают охранники, чьи лица всегда скрыты за масками-респираторами, словно они действительно посланники божьи, которых ничего не связывает с этим падшим земным миром. Хотя, дело тут, наверное, в том, что охрана просто выжидает, выделяя время на должную порцию насилия, которая необходима для того, чтобы заключённый на уровне первобытных рефлексов усвоил, что ему разрешено делать, а что нет. Охранник — не спаситель, а бухгалтер ада, и он точно знает, кому и сколько надлежит вытерпеть страданий. Заключённого могут избивать сколько угодно, но его никогда не забьют до смерти. Всё просто. Зэки должны не сдохнуть раньше времени. Они не должны чувствовать унижения, угнетения, стеснения своей свободы, ведь если они будут чувствовать это — они будут сопротивляться, пусть внутренне, еда заметно, но в них продолжится протест против тюремных порядков. Заключённых бьют всё равно что гладят: удары прикладов как заботливое прикосновение ладони воспитателя; оскорбления — слова утешения и одобрения. Тюрьма не должна становиться невыносимым местом, как раз наоборот, заключённый должен чувствовать себя здесь, как дома, воспринимая истязания не как таковые, а как благодать и привычный быт.
Действие препарата сохранялось на протяжении всей оставшейся смены, и только в тот момент, когда Фрэнк сдавал униформу, он почувствовал всю вернувшуюся боль. Это были остаточные ощущения, поскольку физраствор всё же не являлся обычным обезболивающим — он восстановил какие-то повреждённые ткани, что, опять-таки, было только грамотным подходом тюремной охраны: заключённые не должны умереть до того, как их отправят в новую секцию.
Впервые за долгое время Фрэнк почувствовал душевный подъём, который, скорее всего, был связан с введённым препаратом. Боль от сломанного носа стихла, желудок не ныл, а кишечник не скручивался в мучительных спазмах. Даже испачканные дерьмом штаны не отвлекали Фрэнка, а едкий запах мазута перебивал запашок. Сознание было ясным, ничто не раздражало и не рассеивало внимание. Фрэнк вдруг увидел собственную жизнь в перспективе; и не было ничего, что могло бы хоть как-то утешить его душу, однако Фрэнк не испытывал ни толики страха перед подобным исходом — с каким-то невероятным стоическим порывом Фрэнк смотрел на собственное будущее, он словно бы пробудился, и на короткие мгновения блистательной чистоты мысли пытался понять, осмыслить собственное бытие здесь, в стенах тюрьмы, где из людей выдавливают последние остатки той самой человечности.
Когда заключённых вернули в камеры и объявили отбой, Фрэнк, вместо того, чтобы как обычно тут же полезть на койку, встал у решётки, наблюдая безучастным взглядом за охранным пунктом, окна которого светились бледно-жёлтым светом. Охранники стояли, как истуканы, с оружием наготове, в то время как надзиратели прохаживались вдоль камер. Фрэнк увидел скользящий во тьме на нижнем ярусе силуэт надзирателя: он буквально парил в темноте, как привидение, и даже стука ботинок не было слышно.
