Пятый день подряд болел живот, тошнило. Фрэнка несколько раз рвало полупрозрачной желчью. Тело постепенно ломалось. Видя это, Освальд говорил, что таким образом заключённых подготавливают к главной процедуре. Человека начинают менять задолго до того, как отправят в новую секцию. Фрэнку, конечно же, хотелось, чтобы эти проблемы можно было бы легко миновать, сразу превратившись в одну из машин Альянса. На деле же всё выходило гораздо сложнее: начальство «Нова Проспект» должно было для начала практически полностью вычистить человеческий организм изнутри, чтобы затем создать из него необходимый продукт. Обновлённый человек Альянса не должен принимать еду привычным способом, не должен переваривать пищу, не должен испражняться, — в общем, человек должен перестать быть человеком. Он должен стать идеальным механизмом, в котором принадлежность человеку как биологическому виду — лишь рудимент.

— То есть, я здесь уже четыре месяца нахожусь? — спросил Фрэнк, стараясь подавить боль от рези в желудке. По стенкам органов будто проводили тупым раскалённым лезвием; это ощущение эхом отдавалось в кишечнике, отчего казалось, что сфинктер вот-вот непроизвольно разожмётся, и Фрэнк обделается прямо под себя.

— Да, — ответил Освальд. — Ты здесь четыре месяца и девять дней.

— Чёрт возьми, ты считал?

— Это помогает не свихнуться.

— И сколько же ты сидишь в «Нова Проспект»?

— Я нахожусь здесь год, два месяца и четыре дня, — ответил Освальд.

— Год?.. — машинально переспросил Фрэнк. Это очень большой срок для «Нова Проспект». Вроде бы, заключённые не долго остаются в камерах… Максимум, полгода…

— Я не знаю, почему Альянсу предпочтительнее видеть меня до сих пор в камере, — сказал Освальд.

— Как же ты это всё пережил?

— Повезло, — коротко ответил Освальд и лёг спать. Как обычно, Освальд храпел всю ночь. Фрэнк не сомкнул глаз. Боль была чудовищной.

На следующий день Фрэнка определили в перерабатыватель, однако, на этот раз он должен был таскать бочки с горючим из одного конца цеха в другой. Охрана выдала погрузочной бригаде тележки — по одной на каждого. Тележка, вроде бы, значительно упрощала процесс, но спустя уже несколько минут Фрэнк понял, что это совсем не так. Ослабевшее тело еле выдерживало подобные нагрузки. Каждая бочка весила около шестидесяти фунтов, и если для здорового мужчины это нормальный вес, то для заключённого, которого уже долгое время держат на диете из синтетической еды, что, к тому же, медленно разъедает желудок и кишечник, подобный вес и подобная деятельность усугубляли положение.

Вспомнив, как он завидовал, стоя у станка, людям, которым дали задание перетаскивать грузы, Фрэнк проклинал себя, тюрьму и весь мир в целом.

А ведь это только начало дня…

Погружая очередную бочку на тележку, Фрэнк случайно задел стоящие рядом в два яруса бочки, и вся конструкция, в том числе та бочка, что была у Фрэнка в руках, с грохотом обвалились; на некоторых бочках сорвались клапаны, и блестяще-чёрный мазут начал медленно растекаться по кафельному полу цеха. Фрэнк завороженно наблюдал за тем, как лужа топлива постепенно поглощает щербатую поверхность пола, не заметив, как рядом с ним оказался надзиратель. И когда раздался голос надзирателя, Фрэнку он показался знакомым.

— Какого хера!

Удар в бок.

От бессилия Фрэнк опустился на пол. Наверное, достаточно было просто слегка толкнуть его, чтобы Фрэнк потерял сознание.

— Убирай это, давай!

Фрэнк спросил себя ещё раз, где он мог слышать этот голос.

Вновь — удар.

В животе будто что-то всколыхнулось, напряжение передавалось всему телу, и Фрэнк почувствовал, как в заднице стало влажно и холодно: кишечник уже слабо удерживал в себе результаты пищеварения, и сфинктер безропотно выплёвывал наружу завтрак.

Подняв голову, Фрэнк увидел над собой лицо, искажённое злобным и одновременно ликующим оскалом. На надзирателе было надето какое-то устройство, похожее на маску, что носят охранники; нижняя часть лица была практически полностью открыта, тогда как глаза скрывались за жёлтыми окулярами, как у лётчиков времён Первой мировой войны. В униформе этот человек выглядел ещё смешнее, чем в тюремной робе, и отсутствие забавных роговых очков никак не влияло на кардинальное изменение облика. Тот же человек — тот самый, кто напоминал Фрэнку учителя истории.

— Встать, я сказал! Встал, сука! — завопил надзиратель.

Фрэнк разразился хохотом. Обосравшийся, избитый, Фрэнк смеялся, как ненормальный, потому что этот человечек так сильно напоминал карикатурного злодея из детских комиксов, он был так жалок в своих потугах походить на смертоносную угрозу… Фрэнк продолжал смеяться, даже когда надзиратель принялся снова осыпать его ударами, и только после того, как применили электрошок, Фрэнк замолчал. Заряд в несколько сотен вольт заставил его забыть о чем бы то ни было. На несколько мгновений мир погрузился в огонь. Мышцы по всему телу скрутились в тугие жгуты, издавая приступ яркой, нестерпимой боли. Взор заволокло красной пульсирующей массой. И вроде бы ресурсы человеческого тела должны на этом иссякнуть. Фрэнк должен, по-хорошему, уже откинуть копыта, но — надзиратель вырубает электрошок и снова приказывает убрать возникший по вине Фрэнка беспорядок. Проходит ещë несколько секунд, прежде чем организм отойдëт от последствий удара током.

Оцепенение спало. Не в силах пока что подняться, Фрэнк на четвереньках пополз к валяющимся бочкам, пачкая руки и колени в мазуте.

— Ну же, убери это говно!

И правда, подумал Фрэнк. Запах топлива перебьëт запах дерьма, которое он минутами ранее спустил в штаны.

Скользкий и холодный, под стерильно-бледным светом прожекторов мазут блестел, точно отполированный капот машины; в чёрной глади отражался высокий потолок цеха. Заворожённый собственным образом, Фрэнк вдруг подумал, что хорошо было бы поджечь топливо, чтобы спалить к чёртовой матери завод, а с ним — заключённых, охрану, надзирателей. Вдруг само существование стало для Фрэнка самым коварным, злейшим врагом, и он не видел иного способа борьбы с ним, как самосожжение, увеличенное до масштабов вселенной. Так он восстановит справедливость. Наступит давно желаемая смерть. Главное — обратить эту блестящую тьму в пламя. Сжечь, сжечь всё вокруг. Очищающий, благородный огонь, пожирающий космос. Пожирающий и Альянс, и человечество.

— Подними бочки! — сказал надзиратель. — Поставь, как были! Живее, придурок!

Крик прорывался сквозь заводской шум.

Ободки бочек то и дело выскальзывали из покрытых мазутом пальцев. Фрэнк вытирал ладони о куртку, после чего вновь предпринимал попытки поднять бочку. Через несколько минут ему удалось просто поставить опрокинутые ёмкости на дно. Несколько раз ступни проскальзывали по разлитому мазуту, и Фрэнк распластывался, как герой какой-нибудь старинной чёрно-белой комедии. Посчитав, что на этом необходимые действия закончены, Фрэнк решил было вернуться к тому, чтобы погрузить нужную бочку на тележку, но его остановил надзиратель:

— Куда?! Расставь, как они стояли, урод!

Водрузив оставшиеся бочки вторым ярусом, Фрэнк вернулся к тележке.

Сил тащить эту поклажу не было. Если Фрэнк остановится хоть на секунду, надзиратели тут же дадут понять, что это решение далеко не самое правильное. Фрэнк попробовал не думать об усталости. Он пытался не думать о том, что у него штаны в говне, а в желудке будто разорвалась бомба. Он старался не думать о том, что медленно превращается в нечто, слабо напоминающее человека. За те четыре месяца в «Нова Проспект» Фрэнк так исхудал, что, как и Освальд, напоминал огородное пугало, на которого напялили старые шмотки на пару размеров больше. Что ему хотелось сейчас — упасть на холодный пол и так помереть. Мгновенно, без этих историй о белом свете в конце или проживании предсмертной агонии. Умереть — как выключить свет. Не чувствуешь мозолей на ладонях. Не чувствуешь боли, не мучаешься от холода. Ты — ничто. И тебя нет. Упоение несуществованием…