— Стефан пришёл в себя, — ответила хозяйка. — Доктор сказал, ему пока нельзя нарушать постельный режим, но, в целом, Стефан поправляется.

— Это хорошо, — улыбнулся Фрэнк, вспомнив ночной разговор с Марийкой. Он вдруг смутился, и лицо залилось краской. Марийка заметила это и растерянно улыбнулась.

Ничего ведь не произошло, подумал Фрэнк. Того разговора как будто и не было; память как бы рассеяла воспоминания, делая их похожими на сновидения, удалив из них тем самым привязку к реальности. Тем более, в любом случае, они не говорили ни о чём серьёзном. Просто встретились по пути, поболтали, как друзья, и разошлись, но почему-то для Фрэнка та встреча на пороге, окружённая тьмой и лунным светом, обладала дополнительным, интимным значением. Словно что-то связывало его с Марийкой, и, как казалось Фрэнку, она тоже это чувствовала, и потому улыбалась так, что улыбка её подрагивала, точно отражение на озёрной глади. Это не была улыбка радости или смеха, но и не улыбка от встречи с человеком, которого любишь. Так улыбаются те, кто догадывается о чём-то важном и сокровенном и одновременно волнительном. Фрэнк одёрнул себя. Марийка не должна знать. Никаких чувств, никаких эмоций.

Фрэнк молча прошёл мимо Марийки и спустился на первый этаж.

Умывшись, Фрэнк отправился на кухню, где уже завтракали несколько людей. У входа стоял Морик.

— Доброе утро! — поприветствовал Фрэнка Морик. Фрэнк кивнул хозяину, но почему-то поспешил занять место за общим столом: Фрэнк чувствовал себя виноватым перед Мориком, хотя, конечно, ничего, что могло бы нарушить отношения между ними, не произошло. Тем не менее Фрэнку было стыдно перед Мориком. Подобные наплывы смятения повторялись не раз, Фрэнку всегда было неудобно находиться рядом с Мориком, будто бы тот догадывался, что какие именно чувства Фрэнк испытывает к Марийке. Фрэнк чувствовал себя чужим, и пусть это отчуждение распространялась практически на весь городок, в котором, даже по прошествии времени, Фрэнк всё ещё не обжился, как бы не укоренился в этой земле, как раз в доме Морика и Марийки он казался себе лишним, отщепенцем и нахлебником, тем, чьё присутствие вносит сплошную сумятицу. Разумом Фрэнк понимал, что он — только один из жильцов, работяга, как и все в Рэйвенхолме, и что творится у него на душе — его дело, которое не касается никого, кто живёт и трудится рядом с ним; но сердце его мучилось от невозможности поделиться с кем-нибудь снедающими его эмоциями. Разговор со священником, конечно, в какой-то мере облегчил душу, хотя сомневаться в промысле существа, которое обрекло человека на такие страдания, Фрэнк не перестал, и всё же образ Марийки продолжал терзать его, и то были приятные терзания, томление по невероятному, стремление к тому, чего никогда не произойдёт. Фрэнку вновь вспомнился тот хулиган из школы; он тогда так и сказал: «Этого никогда не будет». И был прав — та девчонка вплоть до выпускного вечера ни разу не заговорила с Фрэнком, не подошла к нему, будто больше не узнавала его. Он стал для неё чем-то проницаемым, прозрачным, абсолютно невидимым.

Фрэнк взял жестяную миску из собранной на столике слева кучи и подошёл к Стелле, которая сегодня отвечала за выдачу еды.

— Ты чего тут? — спросила Стелла. — У тебя же вроде выходной…

— Попросили человека подменить.

Стелла угукнула.

С миской похлёбки Фрэнк занял освободившееся за столом место и быстро съел завтрак, потом выпил положенный стакан воды и вышел из кухни.

На пороге кто-то окликнул его:

— Не против, если составлю тебе компанию?

Фрэнк на секунду оторопел, увидев перед собой Морика:

— В смысле?

Морик улыбнулся:

— Ну, мне тоже надо идти в сторону шахт. Меня попросили проверить укрепления на крыше фабрики.

— А… ну, хорошо.

— Ладно. — Морик обернулся, крикнул в сторону лестницы: — Марийка, я ушёл!

— Пока! — донёсся голос Марийки.

Они вышли из общежития.

На улице было холодно, и фонари горели тускло и немного сиротливо, облекая стены старых зданий бледным жёлтым свечением. Люди молча шли на работу; улицы наполнились размеренным топотом, будто по брусчатке скатывалась куча камней. И всё катилась, катилась дальше вниз… Фрэнк вздрогнул от порыва ветра, который вцепился ледяной хваткой прямо в шею. Он не мог выбросить из головы ночной разговор с Марийкой. Наверное, та встреча на пороге была единственным проявлением близости между ними после того, как Марийка выхаживала Фрэнка. Тогда же он и влюбился в Марийку. Конечно, Фрэнк не сразу принял это чувство. Сперва ему было неудобно, что эта женщина заботиться о нём, беспомощном беглеце. Потом в нём проснулась неприязнь к Марийке, к её чёртовому супу и её речам, будто она разговаривала с младенцем; а ведь Фрэнк и правда мало чем отличался от маленького ребёнка на ранних порах выздоровления: редко приходил в сознание, по большей части оставаясь в полуобморочном бессознательном состоянии, ходил под себя и кушал с ложечки. Когда Фрэнку всё же стало удаваться самостоятельно справлять естественные потребности в ночной горшок, но воспрещалось ещё нарушать постельный режим, тогда-то он и начал принимать помощь Марийки в штыки. Тем более воспоминания о гибели Освальда были ещё яркими и не оставляли Фрэнка даже когда он не спал. Он ещё слышал крики своего товарища… того, кто надоумил его сбежать из «Нова Проспект», кто заставил Фрэнка поверить в то, что в нём ещё не умерла человечность. Под конец лечения и реабилитации Фрэнк понял, что Марийка полностью завладела его мыслями и чувствами. Видимо, нечто похожее ощущали раненные солдаты давних войн, когда о них заботились в полевых госпиталях медсёстры, которых солдаты воспринимали как ангелов. В Марийке Фрэнк тоже видел ангела, и поначалу он относился к ней, как ребёнок к матери. Но потом, по мере того, как здоровье стало возвращаться к Фрэнку, и он больше не походил на мешок с костями, Фрэнк стал видеть в Марийке совершенно другой, более зрелый объект любви. Фрэнк чувствовал, что в силах не только принять заботу Марийки, но и сделать ответный дар. Фрэнк хотел любить, защищать Марийку. Но у жизни, как водится, свои планы.

В Рэйвенхолме у каждого — своя работа. И что у тебя на душе — только твоё дело. Да и Фрэнк не особо хотел делиться переживаниями, даже наоборот, он проклинал себя, что его волнует Марийка. Он предпочёл бы умереть внутри, чтобы с виду ничем не отличаться от автомата, робота. Фрэнк не мог даже исповедаться Григорию — хотя этот священник, казалось, и правда видел людей насквозь.

Заглушая в себе просящиеся наружу волнения, Фрэнк залез под землю. Подальше от своих сомнений, от своих эмоций. Забыть об Освальде. Забыть о том, что Рэйвенхолм — не столь уж и безопасное место. Этот город — почти та же тюрьма. Но людям иногда нужны стены. Забыть о Марийке. Фрэнк тоже хотел выстроить вокруг себя стены, запереться внутри и так прожить до конца дней.

Никакого Альянса. Никакой борьбы. Никакой свободы, которая только делает всё хуже.

Тюрьма будто бы поселилась внутри Фрэнка и стала его сутью. Главное — запереться. Что будет происходить снаружи — другое дело, которое тебя не касается.

— Как жизнь, Фрэнк? — спросил Морик.

— Ничего особенного.

— Странный ты, Фрэнк. Без обид. Редко с кем говоришь, мало что о себе рассказываешь.

— Да рассказывать особо не о чем. У нас тут у всех одна беда.

— Ну, не скажи. У каждого своя история.

Морик, конечно, был прав. У каждого своя картина реальности, своя история жизни. Но после «Нова Проспект» за каждой такой историей Фрэнк не видел чего-то сокровенного. Тюрьма выскоблила душу начисто, даже в Рэйвенхолме, который вернул Фрэнка к жизни физически, на духовном уровне произвести кардинальных изменений он не смог — не считая прошлого разговора со священником, Фрэнк не чувствовал ничего, что могло бы создать между ним и другими жителями какую-то эмоциональную общность. Разве что Марийка… Фрэнк коротко взглянул на Морика. Нет, это чувство Фрэнк должен оставить при себе. И что было ночью? Беседа на крыльце, которая показалась Фрэнку проявлением необыкновенной удачи. Так близко к Марийке, один на один, когда кругом тишина, Фрэнк ещё не был. От одного этого факта его бросало в дрожь.