– Ему бы в себя прийти, товарищ подполковник. Можем угробить мозг.

– Да брось, Боярский! Он нас уже слышит. Пока будет готово подключение, очухается. Под мою ответственность.

– Генерал нам потом головы снесёт, Иваныч…

– Думаешь? Хм. Ну ладно, потрещим тогда здесь чуток. Пусть приходит в себя.

Я открыл глаза. С напряжением, словно некто нехороший залепил их воском. Ладно, не воском – с ним я бы и вовсе не справился, просто сладкой ватой, мешая раздвинуть веки. Но я смог.

Ура, молодец? А вот чёрт его знает.

Вокруг была больничная палата. Это я понял мгновенно: насмотрелся, когда мать время от времени укладывали подлечиться, да и мой аппендицит год назад давал представление о подобном – она, она и есть. Белые с неприятно-розовым стены, плотно задёрнутые занавесками окна, короткий ряд коек – три штуки, потом стойка под капельницы, напоминающая дерево-мутант. Такие могли бы выращивать роботы у себя на планете. В углу высокая тумбочка, а рядом с ней пара шкафов – один с плотно стоящими папками документов, второй стеклянный, внутри ряды явно медицинских баночек, бутылок, ампул, стопки коробок лекарств. Отдельной пулемётной лентой лежали свернутые в прозрачную упаковку шприцы.

Из квадратного агрегата в потолке тянуло свежестью, которая, однако, не могла перебить устойчивый аромат хлорки, спирта и чего-то сугубо больничного. Неяркие лампы рядом подсвечивали сверху весь этот пейзаж. Ну и меня заодно.

– А вот и Кирилл проснулся! – с деланной радостью сказал кто-то. Я повернул голову. Рывком – сперва глянул вверх, потом вправо. Возле моей койки сидел на неудобном на вид офисном стуле Горбунов, а рядом с ним настоящей каланчой возвышался ещё один мужик, решительно мне незнакомый. Оба в костюмах и при галстуках, но на плечи небрежно накинуты белые больничные халаты.

Вместе с этим открытием я обнаружил прозрачную трубку капельницы, уходящую в пластиковую защёлку на моей руке. Чуть дёрнулся, но безуспешно. И руки, и ноги – хотя этого я не видел, боясь поднять голову, но ощущения не врали – были пристёгнуты к койке креплениями. И это я, навещая мать, раньше видел. Сам только вот так не лежал никогда.

– Психушка? – спросил я.

Горбунов криво улыбнулся, а вот его спутник-великан нервно расхохотался. Вот спасибо, это я, значит, пошутил удачно.

– Ну что ты, Кирилл, – сухо заметил Горбунов. – Такие таланты и способности, да ещё с авторской методикой и ста патентами – в психушку? Ну уж нет. Государство не может себе позволить такую роскошь. Это Агентство.

– Страховое?

Спутник Горбунова – я почему-то догадался, что это и есть тот самый Боярский, о котором он упоминал в разговоре – снова рассмеялся. Гулко, хрипловато, с подвыванием в конце. Очень неприятный смех, если бы спросили моё мнение.

Но они не стали.

– Почему сразу «страховое»… Федеральное. Но ты у нас Родине служить не рвёшься, так что тебе пока достаточно. Просто Агентство.

Горбунов даже говорить начал длинными вменяемыми фразами, не то, что в моём офисе или в машине.

– Ты вот расскажи, реально что-то можешь или вся эта тема с фирмой – сплошное надувалово? Мы потом и по приборам проверим, а пока поговорим. Рассказывай, парень.

И я начал рассказывать, словно долго сдерживался, мучался, а теперь кто-то вынул изо рта кляп и меня прорвало поделиться всем-всем-всем. Начал с той истории про чуть не умершую от инфаркта соседку, потом пошли истории, как меня изредка накрывало в школьные годы чудесные: без особых последствий, но стороной меня начинали обходить даже записные хулиганы. Дальше больше, а самой замысловатой в юности была история про отчима.

Мать решила выйти замуж, когда мне было шестнадцать.

Анатолий Анатольевич не то, чтобы не понравился мне сразу: я отнёсся к нему с предельным равнодушием. Ну, мужик. Усы, бородка, незлое лицо. Неплохой парфюм, начищенные туфли, отглаженные рубашки – для меня эти черты всегда были в людях важны. По идее, должно было расположить к нему, но опять-таки не случилось.

Сперва он появлялся в гостях довольно редко: торт, цветы, бутылка вина для них с матерью, что-нибудь кока-кольное для меня. Взрослые трепались о своём в гостиной, я сидел у себя, выходя только поприветствовать гостя и попрощаться, когда он уходил – в довольно раннее время, никаких ночёвок и даже посиделок за полночь. Потом он стал задерживаться. Я уже ложился спать, а они всё журчали о чём-то с Сайонарой, но с утра Анатольича уже не было. Дальше он стал оставаться на ночь.

Мать пыталась мне что-то рассказывать о создании новой ячейки общества, о любви к отцу, но «нельзя вечно любить ушедших» и прочую чепуху, которую, наверное, рассказывают всем детям в подобных ситуациях. Если честно, мне было наплевать. Пока потенциальный отчим был ни плох, ни хорош, а с кем спит мать, меня вообще не касалось.

– Серьёзно? Обычно пацаны реагируют как-то, – удивился Горбунов. – Ну, злятся там, из дома убегают. В тапки ссут.

– Да, серьёзно.

Потом они с матерью расписались в ЗАГСе. Без гостей, свидетелей и понятых. Я присутствовал, понятное дело, но меня и эта церемония оставила равнодушным. Анатолий Анатольевич переехал к нам. У него была своя квартира, но тесная и где-то на окраине. Кажется, в Отрожке, хотя… Я не вдавался в подробности.

Всё шло совершенно ровно до одного утра. Даже у мамы закидоны куда-то пропали, она посвежела, перестала ругаться и называть меня педиком, даже вскакивала теперь раньше всех, чтобы приготовить завтрак, чего я лет десять не видел.

Я налил себе чашку воды и начал сыпать туда кофе и сахар. Да, вот так, наоборот: я знаю, что люди обычно заливают вязкую бело-коричневую смесь кипятком, но мне было противно поступать как все. Сыпал и размешивал, равномерно постукивая ложкой. Мать суетилась у плиты, а Анатольич, расплывшийся за время житья у нас, уже давно без парфюма и глаженой рубашки, шумно отхлебнул чай, почесал волосатую грудь под майкой и спросил:

– А ты, Кирилл, всё так делаешь неправильно?

Я даже замер, услышав вопрос.

– Наверное. А кого это волнует, как я что делаю?

Мать повернула голову и недобро на меня глянула. Сейчас на защиту обожаемого супруга кинется, чую. Но защита отчиму – как он думал – была совершенно не нужна. Анатольич поставил чашку на стол, вытер рукой губы и без замаха, прямо через стол, отвесил мне затрещину. Несильно, но обидно.

– Ну-ка не хами! Я тебя спросил, давай отвечай… извращенец.

Голова у меня слегка гудела, рука у мужика была тяжёлая. Мать молчала, поджав губы.

Будь я старше и крепче, полез бы в драку, но это мне было ни к чему. Воздух передо мной, погружая кухню, стол, обоих людей в сероватую дымку, сгустился. Дыхание слегка перехватило, будто меня рывком закинули на высоту в пару-тройку километров. Вместо Анатольича я теперь видел спутанный силуэт из светящихся нитей, узелков и дымных хлопьев. На месте головы коричнево-чёрным сияла в воздухе разлапистая клякса – видимо, так я видел его злость.

Убивать я его не хотел. Да и не стал, мать было тогда жалко.

Я потянулся пальцами к этому пятну в голове, чтобы стереть, убрать это навсегда, такое отношение ко мне. Какого чёрта, какая разница этому мужику, что я делаю с кофейным порошком и желтоватой крупкой сахара – заливаю их водой, сыплю в неё или вообще втираю в подмышки?! Не его проблемы.

Первой закричала мать. Она со звоном уронила кастрюлю, которую собралась убрать с плиты в холодильник, вылила себе на ноги холодный – к счастью – суп и отбила крышкой пальцы, но даже не заметила этого. Он стояла и на одной невыносимо высокой ноте орала, глядя на меня. Можно подумать, я на её глазах превратился в зубастого слизня со щупальцами и пятью ногами.

Отчим поперхнулся и попытался отскочить от стола, не вставая с табуретки. Трюк этот сложен в исполнении, ему оказался не по силам, поэтому Анатольич вскрикнул что-то невнятное и упал назад, крепко треснувшись спиной о стоящий позади шкаф с посудой.