Фрэнк замолчал, позволив глазам отдохнуть. Он чувствовал, как мускулы за глазными яблоками сокращаются от непривычных усилий. Как любым другим мышцам, им требовался отдых.

– Я заметила, что на этот раз вы почти не говорили о себе.

– Вот как? Мне казалось, что говорил.

– Вы постоянно вели речь о других. Они делали то, с ними случилось се.

– Ну, я ведь тоже был там, среди них.

– В то время вы считали себя одним из них?

– Н-нет. То есть они это они, а я это я. Наблюдал за ними, с некоторыми разговаривал. Обычное дело.

– Разумеется. А рассказ о себе вы могли бы повторить, одновременно двигая глазами?

– Не знаю.

– Не хотите попробовать?

– Нет.

– Хорошо. Как-нибудь в другой раз. Мы также можем попробовать установить двусторонний контакт с помощью маленьких звонков, которые вы будете держать в руках. Помните, я вам их показывала? В ходе рассказа следует нажимать поочередно левый, потом правый, и так все время. Это легче, чем водить глазами туда-сюда.

– Я не хочу этим сейчас заниматься.

– Тогда в следующий раз?

– Я не знаю, когда он будет.

– Вы не хотите?

– Нет. С чего бы мне хотеть?

– Согласно теории, рассказывая свою историю, вы в определенной степени формируете память о событиях, облекая ее в слова. Если рассказывать, одновременно водя глазами или нажимая на звонки, это предположительно создает некую внутреннюю отстраненность между вами и вашей памятью о событии, которая и приводит к переживанию события заново, выступает спонтанным триггером нового приступа. Поэтому, когда это случается и вам требуется облегчение, можно, пошевелив глазами, вспомнить вашу устную версию события, что, по идее, должно предотвратить переживание события заново. Если я доходчиво объясняю.

– Да. Я понял. Не уверен, что в это верю, но понять понял.

– Вот и хорошо. Стоит попробовать?

– Может быть.

Осенью Фрэнк принял приглашение одной знакомой поработать в Антарктиде. Знакомая состояла главным исследователем в небольшой группе ученых, отправлявшейся в Сухие долины для изучения водного потока, ненадолго возникавшего там каждое лето, – реки Оникс. В команде нашлось место для ассистента, к тому же знакомая искренне хотела помочь Фрэнку. Раз он не переносит жару, рассудила она, то в Антарктиде ему самое место.

Неплохо, прикинул Фрэнк. У него кончались деньги, оставленные в наследство бабушкой, а он все еще не желал просить о помощи родителей или свою организацию в Америке, так что лишний заработок не помешал бы. И вот в ту же осень Фрэнк самолетом прибыл в Денвер, прошел собеседования, подправил резюме, выбросив из него индийский эпизод, был принят на работу и отправлен сначала в Окленд, потом в Крайстчерч, оттуда дальше на юг, на антарктическую станцию Мак-Мердо, остров Росса. Сухие долины располагались по другую сторону пролива Росса между хребтом Ройял-Сосайети и покрытым льдами морем. Холод стоял даже в салоне самолета, напоминавшем интерьер длинного складского ангара. Точно так же дело обстояло с постройками в Мак-Мердо, как старыми, так и новыми, похожими на пакгаузы или служебные здания – ни одно из них не прогревалось выше 15–16 градусов. Даже от очереди на раздачу в столовой веяло холодком. Фрэнка все это устраивало.

С другой стороны, в их домике у Сухих долин, где они принимали пищу, было тепло, но не так чтобы очень. В спальных домиках было немного жарко и душно, зато разрешалось спать в индивидуальной палатке. В палатке стояла такая холодина, что подходящий спальный мешок весил почти пять килограммов – вот сколько гусиного пуха требовалось, чтобы человек не замерз насмерть. Фрэнк дышал, высовывая нос из мешка; периодическое вторжение ледяного воздуха напоминало, насколько низка внешняя температура, хотя солнце не прекращало светить ни минуты. Круглосуточный солнечный свет поначалу смущал, потом Фрэнк к нему привык.

Лютый холод почему-то постоянно наводил на мысли о температуре как таковой; чтобы отогреть замерзшие на полевых работах руки, ученые довольно основательно нагревали домик-столовую, от чего в помещении возникала парная духота, что вызывало у Фрэнка ощущение бесконтрольного скольжения вниз по ледяному склону. В полном отрыве от источников помощи рецидив обернулся бы по меньшей мере большим неудобством, а по большей – катастрофой. Коллеги упоминали, что эвакуация вертолетом – большая редкость и дорого стоит. Поэтому Фрэнк избегал тепла. И все-таки порой ничего не оставалось, кроме как скрыть приступ и надеяться, что он не повторится. Временами Фрэнк вращал глазами, словно наблюдал за партией в пинг-понг.

На стоянке имелась сауна. Сам он, естественно, никогда в нее не заглядывал, но однажды ночью, возвращаясь к своей палатке под яркими лучами солнца, Фрэнк поравнялся с домиком-сауной именно в тот момент, когда из нее выскочила ватага полуголых ученых в купальных костюмах, визжащих от удовольствия и резкой смены температур. Тела, окутанные облаком пара, напоминали розовые хлопушки, готовые вот-вот взорваться. Безобидная сцена и крики восторга, так похожие на крики боли, немедленно нажали на «спуск». Сердце Фрэнка застучало так часто и с такой силой, что все поплыло перед глазами, колени внезапно подогнулись, и он рухнул лицом в снег. Вид розовых тел-хлопушек заставил сердце сорваться в галоп, и вот уже Фрэнк лежит на жестком ледяном насте. Упал в обморок у всех на виду. Купальщики, разумеется, бросились на помощь, один из них измерил пульс и встревоженно воскликнул: «Боже мой, да у него тахикардия!» Говорят, пульс бился с частотой 240 ударов в минуту. Двумя часами позже уже шумел винтами присланный за Фрэнком медицинский вертолет. После эвакуации в Мак-Мердо, когда начальство Государственного научного фонда получило полную информацию о недуге и причинах, которые его вызвали, Фрэнка обвинили в фальсификации анкетных данных и отправили домой.

Мы проторчали в море что-то около восьми лет. Расплатиться с нами обещали, когда мы где-нибудь пристанем, но все понимали, что этого никогда не случится. Нам не заплатят, мы не пристанем. Мы рабы. Когда отказываемся работать, нас запирают в каюте и не кормят. И мы снова выходим на работу.

Кормежка – отбросы, рыбьи головы и кишки из улова, хочешь – ешь, хочешь – подыхай. Мы ели. И работали – как не работать? Закидывали ярусные канаты, вертели катушки, стараясь, чтобы не отхватило пальцы или всю руку. Это не всегда получалось. В южной Атлантике часто штормит, в центре Атлантического океана еще хуже. Несчастные случаи происходили постоянно. Иногда парни просто перекидывались за борт. Один даже помахал на прощанье, прежде чем его накрыло волной. Все понимали, почему они так делают. Смерть, возможно, самый лучший выход, но она требует смелости. Пока ты жив, можно помечтать о каком-нибудь неожиданном событии, которое все изменит.

И однажды оно произошло. На горизонте появился корабль – в этом как раз не было ничего необычного, такое происходило постоянно. Приходили не только рыболовные суда, как наше, с невольниками или без, но также транспорты, забиравшие улов и доставлявшие припасы, чтобы нам самим не заходить в порт. Так у них было устроено. Мы понятия не имели, из каких стран эти корабли.

Поэтому все, даже капитан с помощниками, подумали, что к нам приближается очередной транспорт. Видимо, люди на том корабле знали какие-то условные сигналы и обманули капитана. Когда судно поравнялось с нашим ярусоловом и мы зацепили его гаком, через борт спрыгнули какие-то люди и направили на нас автоматы. Мы вскинули руки вверх – как в кино, да только кино получилось смешное, потому что почти все улыбались до ушей. Я тоже улыбался, чтобы не заорать от радости.

Нас заперли в каюте. Когда незнакомцы снова появились и начали задавать вопросы, мы с готовностью отвечали. Может, это были пираты, которые собирались заставить нас работать на кого-то еще или даже убить, однако каждый из нас все равно рассказал, как он сюда попал, кто капитан, а кто все остальные. Сначала нас держали в каюте, потом позвали наверх. Перелезайте на наш корабль, говорят. Мы подчинились, хотя и не ведали, что нас ждет. Все восемь рабов поднялись по веревочной лестнице на чужой корабль. Капитана с его людьми оставили на ярусолове. Пятерых. Они что-то говорили, но люди с автоматами не обращали на них внимания.