- С Молтоном, – кивнул Алексей.

- С ним. Твой отец отвлекал Молтона разговором.

- Молтон говорил, что он видел, как я что-то в бокал бросил.

- Видел?? – Вадим Александрович ошалело уставился на парня. – А тогда почему…

- Потому что Молтон сам его ненавидел. За педофилию.

- Вот ведь какой высокоморальный! – усмехнулся Вадим Александрович. – Даром, что руки по локоть в крови. Но если так, то тут Молтон молодец. Питер этот, да, охоч был до мальчиков. Вот, блядь, подонок! Лично бы раздавил гниду! Но на этом твой отец и сыграл. Питер ни у кого из рук бокал не взял бы. А увидел красивого мальчика – тебя то бишь – сразу пустил слюни, обо всем позабыл… Цинично. Отвратительно. Но метко.

- Метко. Еще как. Я потом три дня в истерике бился, – глухо произнес Алексей. – Не мог смириться с тем, что человека убил. Отца проклинал. А он… увез меня, чтобы я матери не проболтался. В какой-то дом у моря на Пелопоннесе. Под замком меня держал. Уговаривал, орал, умолял. Таблетками накачивал. Ну, убедил, в конце концов. Что да, так было нужно. Избавить мир от злодея и все такое. Ну и я твердил себе, что так надо было, надо, надо, надо. Я ведь никогда не думал убивать! Не думал, не думал!

- Я понимаю.

- Да хрен ли с того, что вы понимаете! Знаете что, Вадим Александрович? – черные глаза наполнились тоской и горечью. – Вот я тогда убил этого Питера Ферренса. Потом еще. И еще. У меня три жизни на совести. Три!

- Ты считаешь, что эти люди не заслужили смерти? – холодно осведомился Вадим Александрович. – Они виноваты в том, что случилось с твоим отцом. И с тобой…

- Да, но начало-то положили мой отец и я, – лицо Алексея исказилось, он смотрел куда-то в пустоту. – Там, в Афинах…

- Нет, – отрезал Вадим Александрович. – Начало положил Питер Ферренс, который вздумал торговать биооружием. Его надо было остановить любой ценой. И это было сделано. Да, ты его убил. Но подумай, сколько жизней ты тем самым спас…

- Ой, я вас умоляю, – поморщился Алексей. – Я на лавры спасителя человечества не претендую. Я – убийца. Убийца. И… я еще троих убил бы. С удовольствием. Тех, что тогда в наш дом пришли. Вот их – безо всякой жалости. И я их найду рано или поздно. Найду.

- Ты ведь знаешь, что они – из Сети, – прищурился Вадим Александрович.

- И? – Алексей превратился в мраморную статую.

- Хочешь найти их – возвращайся в Лондон.

- В постель к Ферренсу? – Алексей смотрел прямо в глаза Вадиму Александровичу.

- Ну, можешь их и не искать, – взгляд Вадима Александровича оставался колючими и холодным. – Можешь? Оставить все как есть? Забыть обо всем?

Алексей молчал. Губы искривились в жестокой улыбке.

- Не могу, – с ненавистью прошипел он.

– И прекрасно, – спокойно произнес Вадим Александрович. – Потому что решение уже принято. И если бы ты отказался, то… – Антисеть меня бы ликвидировала? – холодно осведомился Алексей. – Сначала не тебя, – тем же тоном ответил его собеседник. – А… кого? – Твоего Андрея Алтухина. Энди.

====== ГЛАВА 31. МОСКОВСКИЕ НОЧИ ======

Москва, сентябрь 2013 года

Энди не понимал, что творится с Лешкой. Его Лешкой. Его любимым. Единственным. С Лешкой, от которого сносило крышу. И уносило – хрен знает куда, то ли в далекий космос, то ли в какое-то параллельное пространство, где все было по-другому.

Ведь все было так хорошо! Нет, не просто хорошо, всё было супер! Это можно было назвать медовым месяцем. Они почти не выходили из лешкиной квартиры, куда переселился Энди. Им попросту никуда не хотелось идти – хотелось быть друг с другом, быть наедине, упиваться обретенным счастьем и не думать ни о прошлом, ни о будущем, а жить только опьяняющим настоящим.

Энди вдруг понял, что именно с Лешкой впервые ощутил себя мужчиной. Мужчиной, созданным для того, чтобы ухаживать, заботиться, защищать… Он, прежде бредивший крутыми топами, властными Домами, затянутыми в кожу и латекс, желавший быть их рабом, ощущать над собой их власть, теперь сам почувствовал себя властелином и обладателем. И ощутил, как это здорово: иметь нежного, любящего парня, трогательного во всем, даже в своей капризности. Раньше Энди мечтал быть таким “как Алверт” и страдал от несбыточности своей мечты. Но теперь он сам обладал своей мечтой. И упивался этим обладанием. Ему нравилось в Лешке всё: гибкое, алчное до любовных ласк тело, отзывающееся на каждое прикосновение, точеное лицо с идеальными чертами, странные, порой пугающие черные глаза, видевшие в жизни слишком много ужасного, бархатистая кожа, мягкие, грациозные движения, даже изнеженность и время от времени проскальзывающая манерность. Нравился лешкин ум – странный, беспокойный, часто непредсказуемый. Энди обожал ласкать своего возлюбленного, готов был брать на себя всю грязную работу по дому, чтобы его любимый не испачкал и не поранил нежных рук, которые Энди так любил целовать. Но Лешка, к его чести, вовсе не строил из себя божество, которому положено возлежать на ложе с розовыми лепестками, вдыхать фимиам и принимать подношения. Он спокойно занимался уборкой по дому, мыл посуду, стирал и готовил. Впрочем, готовить ни тот ни другой толком не умели, поэтому питались преимущественно дешевой лапшой из магазина по соседству и кое-как сварганенными салатиками.

Имя Ферренса для них было негласным табу, словно одно упоминание о нем могло привести к тому, что этот человек снова появится и разрушит их счастье. О прошлом они говорили мало. Энди знал о Лешке далеко не все, но понимал: прошлое для Лешки – это незатянувшаяся рана, которая может закровоточить при малейшем неосторожном прикосновении. Впрочем, однажды Лешка заговорил о прошлом сам.

Они лежали в постели, утомленные долгой любовной игрой, в которой каждый поочередно брал другого.

- Ты первый, в кого я влюбился, – вдруг произнес Лешка, перебирая светло-русые пряди любовника. – В меня часто влюблялись, а вот я – никогда.

Энди хмыкнул. Лешка приподнялся на локте и посмотрел парню в глаза.

- Ты, наверное, думаешь, что я геем стал, потому что меня тогда изнасиловали, да?

- Да ты чё, – ошарашенно ответил Энди. – Не, ну я не знаю…

- Наверное, и поэтому тоже, – задумчиво продолжал Лешка. – Но не только. Знаешь, мне всегда хотелось нравиться парням. Хотелось, чтобы они на меня смотрели, любовались, ухаживали за мной… Я в этом смысле всегда как девчонка был. Отец бесился страшно. Он орал, что я должен расти “мужиком, а не бабой”. Пытался муштровать меня. А я упирался, истерики закатывал. Не любил все то, что мужику должно нравиться. Ни спорт, ни тачки, ни технику всякую, ничего такого. Драться я вообще не умел. Чуть что, плакал. Короче, такой мальчик-плакса. И наряды очень любил, украшения, побрякушки. Хотя девочкой себя никогда не ощущал. А, вот отец все-таки меня стрелять научил! – вдруг сказал Лешка и тут же осекся. – Стрелять мне нравилось, – продолжал он внезапно изменившимся тоном, ставшим холодным и даже отчужденным.

- Мда, по твоим тонким ручкам с маникюрчиком и не скажешь, что они оружие умеют держать, – хмыкнул Энди.

- Они много чего умеют. Не поверишь, но отец меня в эти свои шпионские игры чуть ли ни с шести лет вовлекал.

- Чё, правда? – изумленно вылупился на него Энди.

- Ага. У них вообще-то строго-настрого запрещено детей к таким вещам привлекать… Но отец был маньяком: хотел, чтобы я по его стопам пошел, с малых лет готовил. Его, в конце концов, за это и выперли, – угрюмо проговорил Лешка. – А тогда… Все это игрой казалось. Мне даже нравилось. Например, я научился слежку засекать. И уходить от нее. Ну и еще… Вот прикинь, жили мы в Лондоне, отец мне иногда говорил: пойдешь сегодня в школу с зеленым рюкзачком и пройдешь по такой-то улице в такой-то промежуток времени. Ну, подумаешь, мальчик-школьник с зеленым рюкзачком топает, глазками хлопает. Кто на него внимание обратит? А, оказывается, это условный сигнал кому-то был. Кому и о чем – мне отец, само собой, не говорил. Но много вот таких фишек было… И в Париже, и в Афинах… – при упоминании об Афинах Лешка снова помрачнел.