А почтенный канцлер, который становился то красным как рак, то серел как грязная простыня, причитал:

- Амели, душечка, успокойтесь, умоляю вас, успокойтесь… Дорогая, возьмите этот платочек, вытрите носик… Ай, зачем же так царапаться!

- Помогите! Помогите! – вопила прима во всю силу своих тренированных легких.

- Амели… - канцлер быстро терял терпение и, наконец, не выдержав, повторил вслед за начальником гвардии некий не вполне уместный эпитет в отношении прекрасной дамы.

Ответом стала новая партия примы, состоявшая из трех, повторявшихся на разные лады слов:

- Глупцы! Мерзавцы! Дураки!

Прима приподнялась, канцлер и начальник гвардии с ужасом подумали, что сейчас этот огромный куль навалится на них и задавит насмерть. Но в этот момент карету подбросило на ухабе, башня на голове примы вмазалась в крышу кареты, а затем необъятное тело осело, и казалось, что пол кареты, не выдержав, провалится, и все сидящие в ней окажутся под колесами. Но дело ограничилось лишь тем, что прическа примы еще более съехала набок и угрожающе накренилась, подобно знаменитой пизанской башне. Из груди примы исторглась новая трель, отчего канцлер стал совершенно зеленым, а начальник гвардии разразился откровенной бранью, против чего возлюбленный прекрасной дамы не выдвинул никаких возражений.

- Ничего, ничего, - устало пробормотал он. – Главное, что мы вырвались. Еще пять минут, и нас бы не было в живых.

- Этот проклятый поп заплатит за все, - угрюмо процедил начальник гвардии. – Как и этот мерзавец, фон Торнштадт. Проклятье, почему здесь нет шнапса! Мне сейчас бы стаканчик-другой. Надо остановиться у первого постоялого двора.

- Признаться, и я не отказался бы, - кажется, впервые желание начальника гвардии вызвало у канцлера сочувственный отклик. – Нам надо передохнуть и все хорошенько обсудить.

- Я уже все решил, - буркнул начальник гвардии. – Мне не хочется, чтобы имя мое было покрыто позором.

- Ну что вы, сударь! – тщетно пытаясь перекрыть новую божественную трель примы, прокричал канцлер, устало махнув батистовым платочком сомнительной чистоты. – В эту ночь все бегут! Все, кто только может!

- Гвардия сражается, - отрезал ее командир.

- Да полноте, - отмахнулся канцлер. – А если кто-то еще и сражается, то пусть себе сражается. Что до меня, то я вместе с Амели отправляюсь в Австрию.

- Что?? – взревел начальник гвардии, и ему в отличие от канцлера удалось перекрыть трели примадонны, отчего прекрасная дама на мгновенье испуганно умолкла, но затем заголосила с удвоенной силой.

- Мы с Амели отправляемся в Австрию, - твердо повторил канцлер. – Точнее в Зальцбург. У меня есть чудесный домик в окрестностях города. Амели будет выступать там в опере, я устрою ей ангажемент. А я слишком устал от государственных забот и хочу насладиться покоем.

- Покоем! – заорал начальник гвардии, брызжа слюной. – Покоем! Я спалю ваш проклятый домик, я разрушу его своими руками, так и знайте! Вы – подлец и трус!

- Не более чем вы, - с кротким видом отвечал канцлер.

Правда, эти слова он почему-то произнес довольно тихо, так что вряд ли начальник гвардии их расслышал.

Несчастные клячи с трудом втащили грохочущую колымагу в деревушку Партенкирхен.

- Останови у постоялого двора! – завопил начальник гвардии кучеру. – Да замолчи ты, жирная корова! - эти слова были обращены уже к приме. – Из-за тебя я голос сорвал!

Между тем возле постоялого двора в Партенкирхене скопилось множество экипажей. Среди них было немало рыдванов, подобных тому, на котором прибыли начальник гвардии и канцлер, но было и немало великолепных карет, сделанных в лучших мастерских Пруссии, Австрии и Италии: из столицы бежали все, кто мог и на чем мог. Аристократы, зажиточные бюргеры, лавочники, медики, богема, лакеи и просто личности неопределенного вида занятий - все останавливались, чтобы перевести дух, на этом постоялом дворе, который был первым на дороге, ведущей к югу от столицы.

Поэтому постоялый двор был битком набит людьми самых разных сословий, и канцлер с удивлением обнаружил, что здесь собралось почти все правительство, бежавшее из столицы.

Начальник гвардии, бесцеремонно расталкивая всех, включая аристократов самых голубых кровей, устремился к стойке бара.

- Шнапса! – заревел он, обращаясь к хозяину, ошалевшему от неожиданного наплыва столь разнообразной публики. – Да не рюмку! Стакан! Самый большой стакан! Еще! И еще! Вот так! И держи бутылку наготове, я выпью еще! Где этот мерзавец канцлер? Граф Мотц! Граф! Следите за канцлером, нельзя, чтобы он удрал! Эй! Держите этого негодяя!

Начальник гвардии, опрокинув внутрь один за другим два стакана шнапса, распоряжался так уверенно и повелительно, что все подчинялись ему, причем подчинялись с радостью, подобно растерянному, заблудившемуся стаду, у которого неожиданно появился пастух.

- Хозяин! – орал начальник гвардии, косясь на юного безусого французского виконта, который с бокалом вина сидел в углу с таким томным видом, будто собирался вот-вот упасть в обморок. – Хозяин, черт тебя побери!

Хозяин же в этот момент глазел на великолепную молодую блондинку - дочь столичного бургомистра, так что не сразу отозвался на призыв барона.

- Еще шнапса! – заревел начальник гвардии так, что на мгновение в зале повисла тишина.

А французский виконт, посмотрев на начальника гвардии оценивающим взглядом, вздернул маленький, напудренный носик и презрительно отвернулся.

Начальник гвардии грохнул кулаком по стойке.

***

Спустившись по винтовой лестнице, Карл оказался в маленьком темном коридоре, в котором была дверь, выходившая в тихий переулок, до которого еще не докатились волны мятежа. В этом переулке Карла ожидала лошадь. Он должен был отправиться на север, где на границе с Пруссией были расквартированы войска – не лощеная и бесполезная королевская гвардия, не спившиеся, потерявшие всякую боеспособность гарнизоны из столичных пригородов, а настоящие боевые части, вымуштрованные генералами старой закалки, ни на миг не забывавшими, что над севером парит прусский орел, не отрывающий хищных глаз от маленького королевства.

Но в темноте Карл перепутал дверь и вместо улицы оказался в огромном, пустынном зале кафедрального собора. Эта дверь выходила из бокового нефа прямо к гробнице святого Себальда, и Карл увидел, что гробница освещена странным красноватым светом, напоминавшим полыхание пожара и лившимся откуда-то сверху, в то время как весь остальной собор был погружен во мрак. Но этот свет не мог быть отсветами пожара, поскольку кварталы, окружавшие собор, не были охвачены огнем.

Взгляд Карла упал на маленькую фигурку святого Себальда. Карл замер: на губах святого была улыбка, которую он видел в монастыре Гармштайн, во время беседы с архиепископом. Быть может, и фигурку в монастыре, и барельеф гробницы изготавливал один и тот же мастер. Но отчего-то Карлу показалось, что улыбка на лице святого не могла быть творением рук человеческих: она была слишком живой. Карл затрепетал, он не мог оторвать глаз от этой улыбки, как будто ждал, что святой вот-вот оживет и скажет нечто очень важное. Сердце Карла билось все сильнее, голова кружилась, и ему вдруг показалось, что окружающий мир с его бесконечными предательствами, нелепыми мятежами, фальшивой любовью, мир, уставший от самого себя, вот-вот пойдет трещинами, начнет оседать, стремительно превращаясь в обломки, труху и пыль, а на его месте возникнет другой мир, сверкающий и радостный, где все, до последнего вздоха, до последней пылинки, будет настоящим.

Карл протянул руку, словно хотел ухватиться за этот рождающийся мир, и ощутил тепло мягкого, красноватого сияния. Его охватил восторг, дыхание перехватило, он зашатался и упал бы рядом с гробницей святого, но в открывшийся ему ослепительный, сверкающий мир неожиданно ворвался до тошноты знакомый крик:

- Граф! Это вы! О, какое счастье! Это вы!

Карл вздрогнул. Сияние над гробницей померкло. Он увидел герцогиню Брегергофен, а вместе с ней двух ее великовозрастных дочек.