Наконец, он сделал несколько неуверенных шагов и опустился на колени перед изображением святого Себальда, перекрестился медленно и неловко, и видно было, что это стоит ему невероятных усилий.

Лунное сияние лилось в окно часовни, и, преломляясь в витражах, рассыпалось на разные цвета, отчего часовня казалась наполненной фантастическим мерцающим светом.

- Я думал, ты здесь, - бормотал король, устремив взгляд на улыбающегося святого. – Ты же приходил сюда! Почему тебя нет сейчас? Мне страшно. Я страшусь Бога, я страшусь ада, но ведь ты приходил, и у меня была надежда, а сейчас я один.

Король умолк, как будто ожидая ответа, но ответом была звенящая тишина. Правда, что-то как будто мягко ударило в окно – быть может, ночная птица или летучая мышь.

- Я заблудился в собственном замке, – зашептали пересохшие губы. – Мир, который я построил, полон лабиринтов холода. Вся моя жизнь всегда была полна холода. Я никогда никого не любил, даже себя… И люди отвечали мне холодом. Даже Карл… хотя его я тоже не любил. Пусть любовь мужчины к мужчине считается преступной в глазах Господа, но даже и этой преступной любви я был лишен. Холод, холод… Нигде нет тепла. И всюду птицы… Хищные птицы, они хотят забить меня клювами. А мой лебедь, мой белый лебедь, он давно уже не прилетает ко мне во сне. Где он? Где он?

Король умолк и быстро оглянулся, как будто испугавшись, что кто-то может его подслушать. Но вокруг по-прежнему была звенящая тишина.

- Я был молод, - продолжал шептать король, - я был молод и, пусть никого и не любил, но никому не желал зла, напротив, я желал всем добра. Но ответом мне было лишь презрение. Может быть, потому что я сам всегда презирал других? Лишь однажды я ощутил любовь людскую - когда начал войну. И что же? Королевство было залито кровью, армия терпела поражение за поражением, и наконец, я заключил мир, позорный мир. Но люди превозносили меня! Они называли меня мудрым повелителем, храбрым воином, хоть я и не участвовал ни в одном сражении! А когда я удерживал своих министров, своих тупоголовых генералов, готовых ввязаться в новые войны, меня проклинали!

Все в конце концов возненавидели меня, а я возненавидел всех. Кто же меня любит, скажи мне? Может быть, мой брат Отто? Мой брат, который хочет занять мой трон? Нет. Он не любит меня, скорее жалеет. А я слишком горд, для меня чужая жалость, даже жалость родного брата, страшнее ненависти! Тогда кто? О, есть лишь один человек, во взгляде которого я читал любовь, причем любовь страстную, пылающую, испепеляющую. Фабиан фон Торнштадт. Я видел, что он любит меня. Но его любовь меня страшила. Потому что он сильнее меня. А я не мог себе позволить быть слабее кого-то, ибо я – король! И потому выбрал Карла фон Плетценбурга, ибо Карл слаб и изнежен как женщина. С ним я мог быть уверен, что я – силен. И когда Фабиан стал пытаться мне мстить, я изгнал его. Но он и теперь мне мстит… Я догадываюсь, что Карл всегда любил и любит его… Фон Торнштадт вовлек в свой заговор моего брата. Мой трон шатается. Я хотел быть сильным, я хотел быть королем, но всегда был лишь властелином пустоты и холода. В жилах моих течет отравленная кровь, в груди - один холод, в душе – одна тьма.

О, Себальд, ты ведь помнишь ту ночь перед коронацией! Я отшатнулся от тебя, отшатнулся, потому что рядом был брат, а я не хотел казаться слабым. Но потом… Сколько раз я приходил в собор по ночам, а никто этого не знал, даже архиепископ… Один лишь служка, но он уже погиб…

Но ты больше так и не появился, Себальд. А я - я бреду по зыбкой грани между светом и тьмой, и тьма поглощает меня. Разум мой мутится от страха перед миром и перед людьми. А вокруг – никого. Я оттолкнул всех. Людей, Бога. А ты, Себальд? А ты? Ты так и не пришел.

Король поднял глаза и увидел, что святой смотрит на него ожившей улыбкой. Людвиг отшатнулся.

- Ты! – воскликнул он. – Ты пришел сюда! Ты пришел!

Голова короля закружилась, и его охватило сомнение, действительно ли перед ним стоит святой Себальд, или это всего лишь галлюцинации.

Святой вновь превратился в обычное изображение.

- Нет! – вскричал король. – Не покидай меня, не покидай! Не оставляй меня! Я знаю, почему ты уходишь! Я слишком грешен, но ты же знаешь, как я раскаиваюсь! Моли за меня Бога, моли, чтобы он простил меня! Не оставляй меня, Себальд! Я король, но у меня нет могущества, я человек, но у меня нет сил! У меня нет больше ничего кроме веры, которую я всегда презирал, но теперь знаю, что важна вера и любовь, ибо все остальное – шелуха и обман!

Глаза Людвига застилал туман, сквозь который он видел странное сияние.

- Ты знаешь, Себальд, - шептал король, - ты знаешь, почему я перестал ходить в собор, где стоит твоя гробница? Потому я понял: тебя там нет. Люди думали, что заточили тебя в этой пышной гробнице и что ты оттуда ни за что не выберешься. Глупцы! Тебя там никогда и не было.

И тут перед взором Людвига возникли видения: ясные и четкие. Он видел Себальда, видел, как тот просит, чтобы его похоронили там, где он умрет, подле дороги за городскими воротами, и как многие не хотят, чтобы его желание было исполнено. И еще он видел, как Себальд, закутавшись в старую, полинявшую накидку, сидит на грубо сколоченном табурете в ветхом домишке возле самых городских ворот, и при свете сальной свечи старательно выводит буквы на пергаментном свитке. Этот свиток, согласно его воле, передали в тайный королевский архив, где он и хранился на протяжении столетий. Но никто из длинной череды королей, сменявших друг друга на троне, не понимал смысла слов, написанных святым Себальдом.

- А я понял, - шептал Людвиг. – Я понял. Твои слова были адресованы мне. Ты предсказал мою судьбу, Себальд, ты предсказал мою судьбу. Тогда я не поверил тебе. Но теперь я вижу и свое прошлое и будущее. И не страшусь его.

Сияния больше не было. Часовня по-прежнему была наполнена слабым мерцающим светом, лившимся через витражи.

И тут дверь часовни с тяжелым скрипом отворилась. На пороге стоял принц Отто, и глаза его были полны мрака.

***

Старая карета, запряженная двумя клячами, с грохотом катила по дороге на юг, в направлении австрийской границы. На карете не было ни гербов, ни каких-либо украшений, еще накануне она принадлежала небогатому торговцу полотном, и несчастные клячи принадлежали ему же. Но это добро торговец полотном продал за бешеные деньги, ибо покупка совершалась в ночь мятежа. Как бы ни был напуган торговец происходящим, у него хватило ума сообразить, что продажа кареты и лошадей в такую ночь может принести целое состояние. И он действительно разбогател, благо в те времена в ходу было звонкое золото и серебро, которым гораздо труднее обесцениться, нежели бумажным ассигнациям, способным за несколько минут превратиться в никому ненужный хлам.

Старые клячи ошалели от непривычной для них бешеной скачки по ночной дороге, время от времени они пытались издавать что-то похожее на испуганное ржание. Колеса карты стучали, скрипели и трещали, сам же рыдван, похожий на огромный ушат помоев, трясся так, что, казалось, вот-вот развалится на куски и выплеснет все содержимое в придорожную канаву.

И если бы не этот стук, скрип и треск, можно было бы услышать, как из кареты время от времени доносятся женский визг и приглушенные мужские проклятья. Трудно было представить себе, что в этом помойном ведре бултыхаются те, кто еще минувшим вечером вершил судьбы пусть маленького, но все же королевства. В рыдване сидели канцлер и начальник королевской гвардии, а вместе с ними - оперная прима.

Прическа примы, похожая на башню, съехала набок, тушь и румяна текли, отчего прима стала похожа на древнее страшилище.

- Помогите! Помогите! – то и дело принималась истерически вопить прима, обращаясь неизвестно к кому.

А время от времени этот, отчего-то полюбившийся ей крик, сменялся воплем:

- Глупцы! Мерзавцы! Дураки! – и так же было не вполне понятно, к кому этот крик был обращен.

- Замолчите, вы! – поначалу кричал в ответ начальник гвардии, но чем дальше, тем все более непристойные выражения слетали с его уст.