Тем временем «жертвы произвола» — Вильруа, Жаннен, дю Вэр, Силлери — уже снова были в Лувре. Первому было 75 лет; Людовик обнял его со словами: «Отец, теперь я король, не покидайте меня!» Эту фразу — «Теперь я король!» — он неустанно повторял весь остаток дня. Иностранным послам сообщили, что регентство закончилось и теперь им следует обращаться по всем вопросам непосредственно к королю. Испанскому послу Монтелеоне особо запретили иметь сношения с обеими королевами. О перевороте известили также принцев и командующих королевскими войсками. Все члены парламента явились к королю засвидетельствовать свою преданность. Людовик дал аудиенцию итальянским дипломатам; даже в такой серьезной ситуации он не мог удержаться от довольной улыбки, а потому прикрывал рот рукой — ему было всего пятнадцать с половиной лет… Тут же пришлось решать судьбу человека, которого бросили в тюрьму по приказу Кончини. Король ответил просителям, что передаст это дело на рассмотрение своего Совета (в дальнейшем Людовик ежедневно присутствовал на его заседаниях и не принимал никаких решений без предварительного обсуждения). Наконец он выехал в Париж в сопровождении трех-четырех сотен всадников, и по пути его следования со всех сторон слышались радостные возгласы: «Да здравствует король!»

Через неделю Мария Медичи сообщила сыну пять конкретных предложений: она уедет из Парижа; будет обладать всей полнотой власти в своей новой резиденции; сохранит все свои доходы; будет знать поименно людей, которым король позволит последовать за ней; наконец, простится с сыном лично. Отъезд был назначен на 3 мая, резиденцией выбрали Блуа. Ришельё разрешили сопровождать королеву в изгнание и стать главой ее совета.

Прощание состоялось в передней королевы, куда Людовик в сопровождении Гастона, Люиня, Бассомпьера и принца де Жуанвиля явился из апартаментов Анны Австрийской. На нем были белый камзол и красные штаны, черная шляпа с белым пером и сапоги со шпорами, он выглядел бесстрастным и бесстрашным. Слезы мешали королеве произнести заранее заготовленную речь. На просьбу вернуть ей Барбена король ответил ледяным молчанием. Тогда Мария обратилась с той же просьбой к Люиню, но Людовик вернул его на место троекратным окриком, словно собаку. Ему больше не надо было ломать комедию: он король и не позволит матери собой помыкать. Раньше она была равнодушна к его слезам, теперь он будет с ней лишь холодно почтителен. Королева-мать села в карету и отправилась в изгнание, освистываемая толпой; король наблюдал за ней из покоев своей жены.

Одиннадцатого мая состоялся суд над Леонорой Галигаи: ее обвиняли в оскорблении величия и колдовстве, с помощью которого она держала королеву в своей власти. Леонора умело защищалась, надеясь, что ей позволят вернуться в Италию, но была обречена. 8 июля ее приговорили к смерти, и в тот же день приговор был приведен в исполнение. Ее сожгли на костре как ведьму, но прежде обезглавили. Смерть она приняла достойно и даже пробудила сочувствие во всех присутствующих при казни. Король предпочел уехать из Парижа и, по свидетельству Эроара, не спал потом всю ночь под впечатлением от рассказа о гибели Леоноры. Ее драгоценности, в том числе и принадлежавшие ранее французской короне, он передал своей супруге.

«Харчевня осталась прежней, только вывеска поменялась», — проворчал герцог Бульонский, узнав о перевороте 24 апреля. «Теперь Люинь будет Анкром короля», — прозорливо заметил папский нунций Бентивольо.

Дворцовые перевороты — то самое колесо Фортуны, которое одних возносит к небесам, а других втаптывает в грязь. Венценосный мальчик не знал других способов выразить свою благодарность, кроме денег и должностей. При этом Людовик XIII обладал цельным характером и не принимал полумер: если он любил, то всей душой, если отвергал, то полностью и безвозвратно. Люиня он любил и считал, что обязан ему обретением независимости, а потому полностью доверял ему и находил удовольствие в том, чтобы делать ему приятное. В этих отношениях не было ничего греховного или противоестественного, как на то намекали фрейлины юной королевы Анны, полагавшей, что Людовик уклоняется от исполнения супружеских обязанностей, потому что предпочитает мужчин (король в самом деле ограничивал общение с женой двумя протокольными визитами в день, утром и вечером, в сопровождении свиты, а к Люиню мог пойти по любому поводу, сколько угодно раз, и обедал чаще всего в его обществе, причем наедине). Людовику вдруг вздумалось женить своего фаворита, и он выбрал ему в невесты Генриетту де Вандом, свою единокровную сестру! Но та отказалась наотрез от такого мезальянса. Люинь ничего не потерял: он попросил руки Марии де Роган, дочери герцога де Монбазона, и получил согласие. Свадьбу сыграли 13 сентября в Лувре; молодые уехали в замок Лезиньи-ан-Бри, который достался Люиню «по наследству» от Кончини. Людовик подарил им 500 тысяч ливров, на которые его фаворит приобрел особняк Сен-Тома-дю-Лувр для своей молодой жены — фрейлины и ровесницы королевы Анны. Кстати, король потребовал, чтобы его супруга предоставила ей право сидеть в своем присутствии.

Уже являясь губернатором Амбуаза, Люинь стал капитаном Тюильри и государственным советником, камергером и комендантом Бастилии[25]. Король передал ему всё движимое и недвижимое имущество Кончини. Город Анкр в Пикардии теперь стал называться Альбером. Ближайшее окружение фаворита — его двоюродный брат господин де Моден, родом из Дофине, который имел сильное влияние на кузена, и господин д’Эсплан из Франш-Конте, такой же любезный и обходительный, как Люинь, — тоже было обласкано королем.

Однако достоинства Люиня ограничивались его обходительностью и терпеливостью в общении с королем и способностями к дрессировке ловчих птиц. В государственных делах он, в отличие от Деажана, не смыслил ровным счетом ничего. После апрельского переворота Деажан проводил в Лувре день-деньской, возвращаясь к себе уже за полночь. Король ввел его в Совет и прислушивался к его мнению. Осенью 1617 года зашла речь о том, чтобы создать специально для него должность пятого статс-секретаря (четверо уже имевшихся были, соответственно, министрами двора, иностранных дел, военным и военно-морским); но Деажан метил на должность сюринтенданта финансов. Он был энергичный и волевой человек — полная противоположность Люиню — и очень скоро навлек на себя ненависть министров, ревновавших к нему короля.

Людовик не переоценивал своих возможностей: он понимал, что еще крайне неопытен, и учился управлению государством, участвуя в заседаниях Королевского совета, которые старался не пропускать. Если он был на охоте, за ним посылали, и он немедленно возвращался; в случае его болезни министры собирались у его постели, чтобы принять необходимые решения.

Заседания Совета с участием короля проходили по утрам; два-три раза в неделю после полудня собирались канцлерский, судебный и финансовый советы. Людовик бывал и на этих заседаниях, но менее регулярно. Во время совещаний он сидел в шляпе; четыре государственных советника и секретарь тоже были в шляпах, а прочие должны были стоять с непокрытыми головами. Король передавал слово всем по очереди и внимательно выслушивал каждое мнение, следил за порядком, не позволяя прерывать выступающего. Решения принимали большинством голосов; в случае разногласий последнее слово оставалось за королем. Людовик больше слушал, говорил мало, но всегда четко и по делу. Он сознавал свою ответственность за королевство, вверенное ему Богом.

Король также давал аудиенции иностранным послам. Обычно их принимал статс-секретарь по иностранным делам (после смерти Вильруа в ноябре 1617 года эту должность исполнял Пюизье, сын канцлера Брюлара де Силлери); но если посол настаивал наличной встрече с монархом, тот ему не отказывал и вел себя подчеркнуто учтиво. «Воистину, оказалось, что он лучше понимает в делах, чем можно было себе представить», — удивлялся Бентивольо. На длинные и витиеватые речи дипломатов Людовик отвечал так же кратко и четко, как и на заседаниях Совета. Проявить твердость ему пришлось уже в начале июня, когда Испания попыталась спровоцировать конфликт с Савойей — своим бывшим сателлитом, перешедшим под крыло Франции. Посла Филиппа 111 вызвали в Лувр; король заявил ему, что окажет помощь Савойе. На ядовитую ремарку дипломата, что это решение ему, верно, подсказали два его советника, Людовик резко ответил: «Я прислушиваюсь только к интересам своего служения».