Прислоняюсь лбом и обжигаю лицо Карла своим горячим дыханием. Он скромно улыбается и тяжело дышит.

— Мне будет не хватать такого друга, придурошный.

— Мне тебя тоже, дурында. И да… у меня для тебя кое-что есть, — дрожащую руку запускает под кушетку и протягивает маленькую коробочку. — Когда это все закончится, пожалуйста, открой ее. Но, — его улыбка приобретает тона игривости; он умирает, но в последние мгновения жизни улыбается, и это так поражает; — я знаю тебя и, скорее всего, ты бы даже выйти отсюда не успела, как уже открыла подарок. Прошу, открой только под конец этого всего… Хорошо?

Трясущимися пальцами медленно обхватываю коробочку и ощупываю ее. На лице образуется слабая улыбка.

— Как я могу отказать, когда меня так мило просят?

Издает тихий смешок.

— Ты вообще никогда не могла мне отказать.

— Правда.

Я вся трясусь. Ощущение, что, если сдвинусь, сразу разобьюсь на мелкие хрусталики. Дышать становится так невыносимо больно, что у меня на ровном месте начинается одышка. Собрав волю в кулак, готовлюсь уходить. Но не могу. Застываю на месте и запястьями кое-как вытираю чертов поток слез. Дэрил прижимает меня к себе. Даже несмотря на посторонние звуки, мне удается распознать слабое хлюпанье Диксона. Утыкается носом мне в волосы. Его пальцы сильно сжимаются и впиваются в кожу.

— Тише-тише, — шепчет он.

Дэрил обнимает меня так сильно, что невольно вспоминаю, как при долгожданной встречи спустя годы я крепко обняла папу и радовалась каждой секунде, проведенной с ним.

Потирая расстроенное лицо, Рик подходит ко мне.

— Челл, мы с Мишон отнесем Карла в более укромное место. Мы не можем оставить его так, — вздыхает. — Ты… ты хочешь пойти с нами? Побыть еще с Карлом?

Киваю.

— Рик… — на выдохе всхлипываю. — Мне так жаль. Прости за все. Боже… мне так жаль.

Прикрывает веки. Слезы скользят по его щекам, оставляя за собой мокрые следы.

— Я знаю. Мне тоже, — неожиданно прильнув ко мне, Рик прижимает мое тело к сердцу и так же неожиданно быстро отстраняется. — Нам нужно двигаться.

***

Мефистофелевская улыбка светится в темноте. Она, как лампа, — единственное, что разгоняет непроглядную темь. Постепенно я перестаю концентрироваться только на губах неизвестного, и взору предстает целостная картина: в этом черном пространстве стоит папа. Не тот, которого я уже привыкла видеть в рядах Спасителей: по-домашнему одетый, аккуратно подстриженный, с укладкой и без щетины. Однако ухмылка все та же.

— Папа?

Он не отвечает; смотрит куда-то вперед, словно сквозь меня. Странно, вроде вопрос задала достаточно громко. Но стоит силуэту отца начать растворяться на глазах, как я принимаюсь орать. Громче и громче. Чтобы понять, что все мои усилия напрасны — этот голос звучит только в моей голове, когда на деле я не могу раскрыть рот. Громко, но так беззвучно обращаюсь к папе еще на протяжении пары секунд, пока его след стынет.

Мир погружается в кромешную тьму. Я, как всегда, одна. Удушающие слезы стекают по щекам, и, о чудо, губы приоткрываются! Солоноватая жидкость попадает на язык, и я на секунду ощущаю ее вкус.

«Это сон».

Я вновь в шкуре маленькой, беззащитной девочки, потерявшей адрианову нить.

— Выше нос, малая, — раздается уверенный голос из неизвестности.

Поле зрения внезапно расширяется, и я уже не так увлечена фразой, сколько своим телом. Вытаращиваюсь на свои крошечные ручонки, которые, как мне сперва думается, чертовски непропорциональны остальному телу. Но нет же, окидываю взглядом поджатые ноги, так же заметно укоротившиеся.

— Малая, — снова этот голос. До боли знакомый.

Поднимаю глаза, чтобы увидеть девушку своих лет.

— Что… Как… Кто ты?! — тон гораздо нежнее, писклявее ее. Как если бы сорвалось это с языка ребенка.

— Я это ты, но в разы сильнее, — отвечает она, и пазл соединяется воедино.

«Мне снова одиннадцать. Когда пропал отец, когда я осталась одна. Теперь это все объясняет».

Я немало удивляюсь, когда вижу саму себя с другого ракурса. Я действительно очень повзрослела и больше не похожа на ту одиннадцатилетнюю доходягу. Жизнь словно бьет из этой Челси ключом — ее сильные женские руки грамотно держат оружие, что маленькой мне и не снилось. Годами я была уверена, что не смогу стать лучшей версией себя, но все познается в сравнении. Видя себя в разном возрасте, видя колоссальные изменения между этими двумя этапами — детством и взрослением, — мне становится очевиден собственный рост.

Так и хочется понуриться и разреветься от безобразных воспоминаний. Сколько раз меня вытягивал из передряг не кто иной, как Мэтт. И в конце концов он поплатился за свою самоотверженность.

Не складывая крыльев, я беру ситуацию под контроль, поднимаю голову и жажду задать вопросы себе. Но я, тот еще умирающий лебедь, словно теряю голос и могу только безгласно глотать слюну. Взрослая версия меня, как-то загадочно улыбнувшись, идет в обратном направлении и растворяется во мраке. С ее уходом возможность говорить не возвращается. Я потираю лоб, пытаясь разобраться в тревожных картинах сознания. Все, как всегда: сон напоминает какую-то книгу или фильм с заранее прописанным сюжетом, где на импровизацию не осталось места. И если один персонаж уходит, так тому и быть.

Я закрываю глаза, расслабляюсь и мысленно повторяю «проснись». Внезапно напрягаю веки, ничего не происходит. Обычно это помогает проснуться, но не сейчас. Впрочем, я этому рада, ведь когда я вновь открываю глаза, казалось бы, ничего не меняется. Кроме, моей реакции на происходящее. Я облегченно выдыхаю, когда взгляд падает на фигуру в паре метров от меня; фигуру с черными взъерошенными волосами, с той же улыбкой, с теми же добрыми глазами.

— Мэтт…

— Я скучал по тебе, — заявляет он, обволакивая теплом своих ладоней. Его лучезарная улыбка отзеркаливается на моем лице.

Сквозь слезы мне удается выдавить из себя подобие голоса:

— А я-то как скучала.

Мне хочется прижаться к нему, раствориться в воспоминаниях о нас. Я уже не выдерживаю: кругом сплошная смерть.

— Я так выгорела и устала, — обращаюсь к Мэтту.

Почему именно он? После стольких лет каждый раз, когда мне нужно найти ответ на вопрос, появляется именно он. Я выросла, чувства к нему в прошлом. Но это чувство ностальгии по тем эмоциям, которые он заставил меня испытать, не дает мне возможности оставить его позади, как остальных. Не может он просто кануть в Лету, он особенный.

— Я знаю, Челли, — ласкательно отзывается он, прижимая меня к груди. Все такой же высокий, ну, или это я слишком низкая.

— Я прошла через столько дерьма, разве этого не достаточно? — На пальцы накручивает мои волосы, гладит по голове — как мне не хватало этих тактильных ласк. — Я всего лишь подросток, а не боец! Я не хочу сражаться, выживать. Я не хочу терять дорогих мне людей.

Мои руки опущены вдоль тела, и словно в поиске опоры ухватываются за широкие плечи Мэтта, затем поднимаются и наконец окольцовывают его шею.

Запах одеколона — тот самый, которым от него вечно веяло в школе: так он пытался перебить запах выкуренных с утра сигарет.

— Знаешь, почему ты мне понравилась? Почему это была не Молли или кто-то другой — только ты, — выдерживает паузу, заглядывая в мои опухшие глаза. — Потому что ты оптимистка. Ты сама этого не понимаешь, но дай-ка напомню, как искренне ты веришь в доброту и порядочность попадающихся тебе на пути выживших; как искренне веришь в светлое будущее, хоть иногда у тебя и опускаются руки. Я знаю, что тебе есть за что бороться — за такое будущее и таких людей. Это сложно, но ты справишься, и однажды проснешься с мыслью, что правильно поступила, когда не сдалась. Ты сильная, — испускает вздох, намереваясь сказать что-то еще. Одним словом, в воздухе застывает недосказанность, которая мигом исчезает. Мэтт набирается сил и выдает: — Ты иногда называешь ее лисенком: такие же острые черты лица, рыжие волосы и проворная, как этот зверь. У нее есть все задатки, чтобы вырасти в сильного выжившего. И я прекрасно знаю, что ты не упустишь возможности воспитать ее, показать ей, как можно оставаться человеком в таком мире. Ты должна бороться, если не для себя, то для нее. Сделай все ради нее, ради той маленькой девочки.