— Линн, ты… хочешь быть женщиной?..
— Нет! — возмутился я так экспрессивно, будто не был пойман в женском белье. — Я не транссексуал!
…но — трансвестит, так, выходит?.. Отчаяние разлилось по лицу поверх горячего стыда, и для наблюдательного, тонко чувствующего Джоша это тоже не осталось тайной. Медленно подняв раскрытые ладони к плечам, как если бы я наставил на него пистолет, бармен взглядом указал на свободную половину дивана, еще хранящую тепло моей задницы.
— Сядь. Давай поговорим.
— А давай не будем и я просто отправлюсь домой!..
— После водки и шампанского?! Да ты с ума сошел! Я не отпущу тебя в таком состоянии, ты в любом случае ночуешь здесь. Присядь.
Я не был готов к разговорам. Как не ожидал и мягкой, затягивающей тактичности с его стороны (хотя это ведь Джош, чего удивляться). Все сильнее пьянеющий мозг подсказал «единственный» «разумный» выход: «Лучшая защита — это нападение». Перемахивая через учинивший все это стол, я сбил на ковер пустые стопки, кои тотчас притаились там, словно стеклянные грибы в траве. Удивление вместе с моим телом вдавило Джоша спиной в диванные подушки, а затылком — в мягкий подлокотник. Бесспорно, сошедший с ума, я выдернул края своей рубашки из-под брюк и задрал ее до ключиц, обнажив для изумленного взора Джоша узорчатый бралетт. Пальцы свободной руки обрисовали по груди и прессу тонкий путь вниз, к пока еще застегнутым ремню и ширинке, точь-в-точь в начале сомнительного стрип-шоу.
— Линн… — в недоумении обронил Джош, так и не шелохнувшись.
— Трахни меня… — чуть ли не взмолился я, и Джош окончательно потерял дар речи. — Ты так долго воздерживаешься: разве не плевать уже, кому засадить?..
— Линн! — сурово сдвинул он брови.
— …Я буду девушкой для тебя; хоть в платье Люси меня наряди — мне плевать! Засади — и тебе станет легче…
— Ты сам не понимаешь, что несешь… — взволнованно, но уже не гневно сказал Джош, сглотнул громко, тяжело, будто приглашая пьяного меня вылизать его кадык. Не владеющий ни ситуацией, ни собственным телом, я подался вперед, к шее Джоша, однако успел коснуться ее лишь дыханием, никак не губами. Но и этого, похоже, было достаточно: Джош остановил меня, стиснув плечи, — вспыхнувший румянцем на лице жар сделал его сопротивление неправдоподобным. — Линн, я… Тебе явно крышу снесло от алкоголя, а я… я думаю, по-прежнему люблю ее…
В его бездонных темных глазах — в мрачном отражении тускло освещенной комнаты — шумела бурными волнами жалость ко мне. Мы оба знали, о чем сейчас Джош предпочел умолчать, какую очевиднейшую истину, будучи вежливым и тактичным человеком, не озвучил: прожевал слова о моих чувствах к нему и о боли, множащейся с каждой секундой. Между нашими лицами оставалось незначительное расстояние — минимум, позволяющий еще смотреть друг другу в глаза и видеть их четко. Обеими руками я ласково дотронулся до щек Джоша, ощутил едва пробивающуюся после бритья щетину, грубую, но еще не колкую.
— Я знаю… — сердечно выдохнул я в его губы, манящие, готов поспорить — горячие, нежные и сухие. — Но какая разница, если это позволит тебе почувствовать себя лучше? Можешь даже подушкой накрыть мою голову: спрятать лицо, приглушить не-женские крики…
— Хватит! Это абсурд! Ты не похож на женщину! Для меня ты всегда — Линн! Но что важнее: как вообще ты можешь подобное мне предлагать?! Использовать тебя — да твое сердце не выдержит; зачем даже гипотетически себя пытать?!
Он был зол на меня за готовность причинить вред его лучшему другу, но в сознание прокралось отчаянное непонимание, смешанное в стальных барменских стаканах с изощренной благодарностью за само желание страдать ради другого. Ради него…
— Потому что у меня человека роднее, чем ты, нет в этом мире…
Джош смотрел в мои глаза, перемалывая одну и ту же упрямую, отказывающуюся погибать мысль! — и все же озвучил ее, героически выстаившую в окруженном шестеренками сердце:
— У меня… кажется, тоже…
В столь желанных тесных объятиях я прижался к его губам — именно таким, какими я снова и снова рисовал их в воображении во время бесед с Джошем и в особенности каждую ночь перед сном. Всякий раз, как его губы смыкались — всего на секунду — и язык переставал ласкать мой, я в ужасе сжимал чужую одежду, в мыслях умоляя, чтобы этот поцелуй не закончился, продолжился еще хоть чуть-чуть!.. И к моему счастью, ему не было конца, как и разливающемуся под сердцем спокойствию. По-прежнему прижимая к себе, сильно, но ласково, Джош повернулся на бок и придавил меня к диванным подушкам. Я отпустил его только для того, чтобы стянуть с плеч кардиган и зашвырнуть подальше, а следом утонуть в тонком аромате одеколона Джоша и более выраженном — его собственном, самом чарующем запахе тела из всех, что мне доводилось вдыхать. Никогда прежде от него и прикосновений я не испытывал такую небывалую легкость! Умиротворение… Отсутствие волнений и давления внутренних противоречий… И чем ощутимее Джош массировал мою грудь через кружево бралетта, тем стремительнее разросталась иллюзия всецелого принятия, о, сладостный мираж! Не может же действительно он спокойно отнестись к моей тайной тяге?.. Не может ведь любить меня — пусть и обнимает именно так… Я был уверен: в его объятиях Люси. Невозможно полностью вышвырнуть человека из сердца даже после жесточайшего предательства. Внутри, как осколки битого стекла, навечно засядут обрывки приятных совместных моментов — фрагменты более прекрасного витража, чем есть на самом деле; образ человека когда-то любящего, когда-то верного, когда-то честного… И мне было достаточно дать Джошу шанс погрузиться в его личную сказку, раз тем более у меня появился золотой билет в собственную…
Я прятал лицо у его раскаленного плеча, объясняя в мыслях это стремлением не разрушать иллюзию Джоша своими мужскими чертами, но дело было в другом: я отчаянно нуждался в контакте с его кожей, раз уж оказаться под ней, в крови, доплыть по венам до сердца, у меня не выйдет никогда; потому я осыпал поцелуями его плечи и шею, получая хотя бы телесную взаимность в ответ. Такой нежности я и представить не мог! — такой нежности я не заслуживал… Наша одежда смешивалась на полу и краю столика, по отношению к которому за такой короткий промежуток времени я успел испытать и жгучую от ужаса ненависть, и всепоглощающую благодарность! Джош попытался раздеть меня полностью, но я вцепился в бралетт как в спасательный круг посреди голодного бездонного океана: без него притворство не выстоит против разочаровывающей реальности, а если Джош остановится, оставит меня одного на диване и просто уйдет!.. я ж захлебнусь болью… Страх выпил краску с моих щек, и приметивший и это Джош согрел их широкими ладонями. Он заглянул мне в глаза, определенно желая о чем-то поведать, поделиться мыслями, что обрели ясность именно сейчас, на этом диване, но я прятал взор снова и снова, а без этого как будто невозможно было выйти на прямой разговор. В итоге без слов мы сошлись на том, что бралетт должен остаться, пусть и задранный, передавливающий напряженную грудь до отчетливой красной полосы на коже.
Из-под резинки бразилиано выглядывала набухшая головка, прижатая к низу живота и соединенная с ним нитями смазки. Сердце на мгновение обратилось в камень, когда губами Джош обжег мой живот — в считанных дюймах от дрогнувшего члена… От волнения и нереалистичной надежды перехватило дыхание: пожалуйста… хоть бы он смог, хоть бы хватило смелости — или алкоголя!.. И вот горячий влажный язык всей поверхностью прошелся по уздечке и неторопливо обрисовал пламенный круг по венчику. Ледяной воздух над сгорающими нами вмиг остудил мой судорожный выдох, как и все последовавшие за ним — ведь Джош не остановился… Приспустив бразилиано к основанию узкого члена, он обхаживал головку языком с нарастающим нажимом и скоростью, порой погружал ее в рот, скользил губами до венечной борозды, затягивал в сладостный вакуум и с тихим влажным клокотанием отпускал, чтобы повторить эту желанную пытку вновь. Всего одна мысль портила мне наслаждение: в его действиях было слишком много того, что подошло бы больше куннилингусу, чем минету… Но все так, как и должно быть, верно?.. — раз я — Люси…
