Роберт походил на загнувшийся внутрь сухой лист: голова была опущена, плечи ссутулились, спина колесом. То ли бремя пережитого давило на него сверху и справиться с чудовищным весом он был не в состоянии, то ли всеми усилиями защищал еле живое, едва бьющееся сердце, потому и согнулся над ним, прикрыл подрагивающим из-за судорожного дыхания телом.
— …Это был товарняк с выключенными буферными фонарями. Рельсы вибрировали от грохота колес. Я сперва попятился, но увидел, что Ник не собирается подниматься! — а поезд был уже близко… Я зашел обратно на рельсы, схватил Ника за шкирку, потащил за собой. Он был куда тяжелее меня, еще и цеплялся за рельсы пальцами, не осознавая, что я пытаюсь его спасти!.. Я видел поезд, мчащийся на нас… От шума закладывало уши, от страха — мышцы слабели, все тело — немело!.. Что было сил я дернул Ника с рельсов, сам упал на покрытую выбоинами старую дорогу; товарные вагоны, сменяющие друг друга под адский скрежет, слились в грохочущую стену!..
Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть — застрял где-то посередине, остолбенев. Роберт выглядел так плохо, словно переживал описанное вновь: бледный, измученный, дрожащими руками скрывающий лицо.
— Когда я упал, ударился затылком об асфальт: все, что видел, двоилось, качалось, расслаивалось… Ночное небо, верхушки близрастущих елей… грузовые вагоны… Тишина наступила внезапно, будто меня оглушило взрывом гранаты, — поезд умчался прочь. Первым делом, еще не до конца придя в чувства, я согнул в коленях ноги, чтобы почувствовать их, каждый палец — убедиться, что все на месте… слишком близко к рельсам я был… Повернув голову налево, я увидел Ника… Он лежал на спине, смотрел на черное небо так же, как и я несколькими секундами ранее; рот был открыт, глаза — еще шире. Он морщился, непрестанно моргал: не понимал, что происходит сейчас и что случилось… Он боялся двигаться, возможно, тоже был дезориентирован после удара головой. Лишь слабо кулаки сжимал и разжимал… Он лежал ближе к рельсам, чем я… Я… Я не смог перед поездом вытащить его с путей… Я пополз к нему, опуская взгляд: внизу его футболка была окровавлена, а ниже нее…
Роберт со всхлипом вжался грудью в колени, обхватил виски в надежде хотя бы сейчас выдавить прочь кошмарную картину. Меня душил ком в горле, кожу мучал несуществующий холод. Сколь бы я ни сопротивлялся, перед глазами все равно возник невыносимый образ: перепачканные в пыли кишки, выпадающие из перерубленного тела… Меня замутило, голова ухнула куда-то в темноту, но усилием воли я остался в реальности, чтобы Роберта не бросать одного.
— Господи Боже… — обронил я, зажав ладонью побледневшие губы.
— …Он… пока не понял, что случилось… Не чувствовал боли… Я не мог позволить ему понять и увидеть… почувствовать все!.. Я… — Его спина сотрясалась. Голос дрожал. — Я… Я свернул ему шею… Я убил Ника… — поднял Роберт на меня покрасневшие от слез глаза. В белках поселился ужас, вообразить который я был не в силах. Я не мог шелохнуться, окаменел с шоком на меловом лице. — К-когда люди с вечеринки начали разъезжаться, нас нашли, вызвали скорую, полицию… Я рассказал все, я рассказывал снова и снова, каждую деталь чудовищного поступка, который совершил! А они меня будто не слушали! Меня поблагодарили родители Ника… Поблагодарили — за то, что я убил их ребенка!.. Суд присяжных меня оправдал единогласно! Они как будто не поняли ни одного моего чертового слова!.. Какое-то время я пробыл в психушке, но и это было не наказание, а лечение, помощь, — с отчетливым омерзением в голосе повторил Роберт услышанные когда-то слова. — Все делали вид, что все в порядке, что я совершил какой-то акт героизма, когда на самом деле! — убил… После бесчестного количества психотерапий ни о чем я попытался вернуться к тому, что было раньше… к тому единственному, что у меня осталось. К работе. Но на первой же операции мне стало плохо и, едва увидев внутренности пациента, я упал в обморок; операцию провели без меня. Если б в тот момент я упал не просто на пол, а зацепил бы что-нибудь, пациент мог бы умереть… Я не осмелился рисковать чужой жизнью еще раз: ушел из хирургии, выбрал направление, максимально далекое от того, чем я занимался ранее… Старшая сестра Ника вскоре после того, как его не стало, скончалась от рака, таки добившего ее. Их родители остались одни. Они до сих пор мне благодарны, — с едким осуждением выдавил он, — поэтому я с ними не вижусь, пересылаю чеки — все свободные деньги, поддерживая их. Что, разумеется, никогда не искупит того, что я сделал… Ничто не искупит…
Мы сидели в тишине. Быть может, столь же пугающей, как та, что последовала сразу же за грохотом товарного поезда… Скрипнуло кресло на колесиках: Роберт откинулся на спинку, запястьями вытер глаза и застыл так, с приложенными к лицу руками, на какое-то время, запрокинув голову. Меня колотило. Так сильно, что свободные края одежды колыхались от автоматной очереди сердечного ритма.
— Уходи… — разлепил губы Роберт.
— Что?..
— Разве не этого ты сейчас хочешь? Я даю тебе возможность поступить так, как следует сделать любому, узнавшему правду…
— Ника… можно было спасти? — решительно — уж насколько мог после услышанного — спросил я. Не было нужды оправдывать Роберта в своих глазах, но в его собственных — за это я был обязан побороться.
— Нет… — Роберт уронил руки на колени, словно превратился в одного из своих медвежат. — И он бы… не смог дождаться скорой…
— И где же здесь тогда убийство?
— И ты туда же… — цыкнул он, от боли зажмурившись.
Покачиваясь, ведь слабость в ногах после леденящего душу рассказа никуда не исчезла, я оставил кушетку и опустился на колени перед креслом, сжал подлокотники до белизны ватных пальцев. Я хотел, чтобы Роберт смотрел мне в глаза, наивно полагал, что так мои слова обретут бóльшую убедительность. Роберт тоже это понимал и потому игнорировал мое присутствие, угрюмо уставился в далекое окно.
— Задача врача — не только лечение пациента, но и облегчение его смерти в случае, если болезнь неизлечима. Ты сам сказал: иначе помочь ему было нельзя. Твой друг не заслуживал осознать произошедшее, в агонии провести последние минуты жизни… — Дважды остановив себя, на третий я все-таки отыскал пальцами влажные от пота ладони Роберта и сжал их бережно, крепко, чтобы он ощутил тепло, заботу человека, что уже стоял перед ним на коленях. — Ты не убийца в традиционном понимании слова: не негодяй, не злодей. Тебе лишь пришлось сделать правильный выбор в чудовищной ситуации: пожертвовать своими чувствами, чтобы позаботиться о том, кого ты любил…
Роберт сидел передо мной, но был по-прежнему далек, прикованный взором к оконному стеклу. Его эмоциональность, разбивающая нас обоих, сменилась непроницаемым холодом, что ранил только меня. Медленно он вытянул одну руку из моей хватки, подпер ею подбородок и губы; вторая милосердно осталась в клетке моих пальцев. Я знал, что не смогу убедить Роберта в том, что он отказался принять, услышав от родителей покойного, судьи, психотерапевта и еще черт знает кого. Я и не рассчитывал убедить его с первого раза: я не настолько особенный, чтоб подобное было в моей власти. Оно вообще невозможно. Но вода точит камень. Мало-помалу. Шажок за шажком. Теперь я знал, в чем было дело, — Роберт открылся мне, а это уже дорогого стоит. И в качестве признательности за откровенность и доверие я склонился к его рукам…
К рукам не убийцы. Сердечного ангела.
…и губами прижался к угловатым фарфоровым костяшкам. Наконец, Роберт перевел на меня взор, головой так и не двинув, потому теперь взирал на меня, на первый взгляд, высокомерно, сверху вниз, однако я чувствовал истинную подоплеку: как бы сильно Роберт ни старался от меня эмоционально отдалиться, ему это не удавалось.
— Зачем я тебе? — предельно серьезно осведомился он. — Поломанный, разбитый. Замаранный кровью. Провалившийся по пояс в гнилые доски давно заброшенного дома, из которого все никак не выберусь наружу…
Я молча целовал его ладонь. С внутренней стороны. С тыльной. Приподняв, я вложил в нее свою щеку, желая ощутить горячую пульсацию сердца. Лед неощутимо таял, белизна сходила с наших лиц. Роберт пока еще не смел улыбаться, очищенный, обновленный слезами, но уголки губ его были направлены вверх.
