***
На все мои сообщения Роберт отвечал одним и тем же шаблоном:
«Много работы. Поговорим потом.»
Эти точки в конце коротких предложений походили на гвозди, кои он методично вбивал в крышку моего гроба… Но я ждал. Ждал неделю, опасаясь навязываться и настойчивостью разрушить тот слабенький мосток, что удалось выстроить к Роберту. Я вновь потерял сон, и даже не знаю, было ли это лучше кошмаров: тогда я хоть сколько-то спал, давал мозгу разгрузиться, отдохнуть. Близ выходных коллеги косились на меня уже с нескрываемым беспокойством. От тревожной дремоты, заместившей полноценный сон, моя кожа побледнела, под глазами залегли глубокие черно-фиолетовые тени; извечная путаница с документами и заметное снижение работоспособности напрягали начальство, пока — с настороженностью — спускающее мне это с рук. Но стоит чужой жалости исчезнуть, меня точно уволят: я не смогу отправлять деньги родителям, платить за жилье, заправлять спортбайк — вся моя жизнь расползется по швам. Только по этой причине в понедельник в обеденный перерыв я без предупреждения заявился в детскую клинику. Эгоистично? Да, не спорю. Однако мне жизненно необходимо было разобраться в происходящем, и если это конец… смириться… и двигаться дальше…
Едва завидев меня в дверях, знакомая молодая медсестра оставила пост, чтобы, как мне сперва показалось, поприветствовать меня лицом к лицу. Вот только после «Добрый день!» последовало это:
— Он… очень занят, много пациентов… так что не сможет Вас сегодня принять… — пролепетала она, виновато глядя на меня из-под печально сведенных бровей.
— Попросил меня к нему не пускать? — блеснул остатками проницательности я.
Моя собеседница поджала губы, ускользнула ясным взором к кроссовкам.
— Пациентов сегодня и правда много… Грипп…
— Понятно, — вымученно высек я, попрощался с расстроенной девушкой и поспешил к спортбайку. Не хватало еще добавить на чашу весов опоздание, чтобы терпение начальника истратилось вконец…
Но так просто сдаваться я был не намерен. Как только рабочие часы завершились, я пулей рванул обратно. Вместо молоденькой медсестры меня проводила недовольным взглядом женщина в возрасте с журналом в руках. Я взлетел по лестнице — не смог бы дожидаться лифта. На этаже был притушен свет, потому солнечная полоса под дверью кабинета Роберта была ярка как никогда. Подкравшись на цыпочках, я припал к двери ухом: шуршали папки с бумагами, поскрипывало компьютерное кресло — Роберт то и дело вставал; под дверью маячила тень — от шкафа к столу, от стола к шкафу. Наконец, тьма скользнула к углу, в коем была только вешалка, и я ворвался в кабинет, застав удивленного Роберта, уже без халата, тянущегося за курткой.
— Я знаю, что я наглец, — выпалил я без запинки, — навязчивый, не понимающий намеков, зачастую игнорирующий их! Но мне нужно понять, что я сделал не так! Я спать, есть, работать не могу!.. — Я напирал на него, не умолкая. Роберт опешенно пятился к столу, на край которого, запнувшись, и уселся. — Я же вижу, что нравлюсь тебе. Ты флиртуешь со мной, но стоит мне протянуть к тебе руку, ты тотчас бьешь по ней линейкой, как проштрафившегося ученика! Что со мной не так? Где я оступился? Что у тебя на уме, черт возьми? Я устал… — разбито вымолвил я, и его лицо смягчилось сердечностью. — Я очень устал чувствовать себя идиотом. Я не понимаю. Скажи.
За окном сгущался вечер.
Зажигались фонари.
По ту сторону двери недолго слышалось шуршание мокрой швабры и удалилось в сторону лестницы.
Я сидел на кушетке, как в первую нашу встречу; он — по-прежнему на краю стола, обхватив себя под грудью одной рукой, а второй подпирая губы, сминая их на нервах указательным и большим пальцами.
— Не в тебе дело… — произнес он спустя целую вечность.
— Очередной шаблон?..
— Правда не в тебе… И да, ты… безумно мне нравишься… Но ты понятия не имеешь, с каким человеком говоришь. Кого хочешь касаться. Эти руки… — проговорил Роберт, взглянув на собственные ладони так, словно увидел их впервые. — …по локоть в крови…
Содрогнулись мы оба…
— …и дотрагиваться ими до того, кто об этом понятия не имеет, — подлость, предательство, грязь…
— Ты не спас пациента?.. — предположил я наиболее вероятный вариант.
— Я не «не спас», Ларри… — не сумел он поднять на меня утопленный в ненависти к себе взор. — Я «убил»… И этот человек не был моим пациентом…
Я кивнул, жуя губы (любая реакция на такие слова была бы неуместной; я выбрал неприметную, тихую). Надо было говорить, но подбирать слова после стольких бессонных ночей было пыткой.
— Ты… хотел… помочь ему?.. Или… навредить?..
— В тот момент я был уверен, что помогаю…
Я молча глядел на него, стараясь сделать лицо как можно более необвиняющим. Я и не собирался выносить вердикт, не узнав ничего, но боялся, что сам-себе-судья-Роберт усмотрит в моем лице то, чего там и не может быть, — отголосок собственного осуждения.
— Что, ждешь историю? — кивнул он мне как затихшему псу.
— Да. Если ты готов говорить.
========== Часть 7, первая половина ==========
Комментарий к Часть 7, первая половина
Финальная часть большая, так что решил публиковать ее в два захода.
Посвящается 31.O1.21. 12.OO.
Спасибо, что отстаиваете лучшее будущее!
Медленно, как человек с парализованными ногами, Роберт, опираясь только на руки, перебрался с края стола в стоящее рядом кресло. Все его лицо, кроме губ, выражало острую боль, неудержимо поднимающуюся с глубокого дна на поверхность, в то время как губы слабо тронуло тепло ностальгии. Эта призрачная полуулыбка была сродни рисунку на стекле, что мешает рассмотреть нечто более значимое по ту сторону глянца и холода…
— С самого детства я хотел стать врачом: не как другие дети, а серьезно. Обожал медицинские брошюры и справочники, учебники по биологии и анатомии и — о, чудо! — нашел человека, который был так же увлечен медициной, что и я. Я познакомился с Ником в четырнадцать, и с тех пор мы не расставались, даже, закончив школу, отправились вместе на медицинский факультет.
У меня разомкнулись губы: очевиднейший вопрос рвался наружу, но до чего же страшно было прервать рассказ Роберта, ненароком ранить его, разозлить… Он заметил это прежде, чем я успел захлопнуть рот, и вопросительно поднял брови.
— Прости, что перебиваю, но… ты был… в Ника влюблен?..
— Нет, — меланхолично качнул он головой и повторил: — Нет. То была чистая дружба. Ник был мне как брат, которого у меня, к сожалению, никогда не было. Мы строили наивные планы о том, как выучимся, станем прекрасными специалистами и вылечим своих родных: я — бабушку, а он — старшую сестру. Я не успел: заботившаяся обо мне с младенчества бабушка скончалась, а Ник…
Роберт потух. В следующую секунду явил очередной проблеск ностальгии, сработавший как почти полностью севшая батарейка: оживляющая подергивающуюся игрушку, но совсем ненадолго.
— Мы закончили обучение вместе. Наш общий наставник пристроил нас в хирургию. Мы оба подавали большие надежды. Ник в шутку всегда говорил, что иметь друга-хирурга, будучи хирургом, удобно: мол, если с ним что-то случится, его прооперирую я, а если со мной, то он меня. И это действительно успокаивало! Если кому-то в то время я и должен был бы доверить свою жизнь, то только Нику.
Как за окном не осталось ни частицы дневного света, так и с лица Роберта сошли все следы когда-то счастливого прошлого. Сквозь меня, сквозь стену кабинета, сквозь немногочисленные минувшие годы и нынешнего себя он смотрел в момент, поставивший крест на его размеренной жизни.
— Я никогда не любил шумные сборища, пусть сейчас эти слова и звучат как жалкое оправдание… — поник он. — Но я правда в тот вечер хотел остаться дома. А Ник присылал сообщения, все звонил и звонил, потом приехал к съемной квартире, где я тогда жил, и у меня уже не осталось возможности твердо ему отказать. Мы поехали на вечеринку бывшего сокурсника. У Ника была машина, старая, подержанная, он меня привез. Мы надрались в хлам, — горько усмехнулся коленям Роберт. Неосознанно я повторил его смешок, приглушенный, отдушину для боли. — Он общался с людьми, со старыми приятелями и «потенциальными друзьями», как он всегда называл незнакомцев, пел, танцевал, пил, а я делал только последнее, потому что Ник подливал мне снова и снова. В итоге я просто перестал пить, лишь опускал губы в полный пивной бокал и глотал воздух, когда Ник на меня смотрел. Уже было за два часа ночи, когда нам пришлось быстро покинуть чужой дом, потому что Ника вырвало в дорогую восточную вазу, — смеялся Роберт и морщился, словно при всяком движении нутра в мясо впивалась колючая проволока. — Мы не могли ехать на машине Ника, так как были пьяны. Он предложил заночевать в авто, а я отказался, сказал, что двухчасовая прогулка меня протрезвит и так я смогу поспать уже дома. Я уговаривал Ника остаться, не бросать машину, но его было не переспорить; редко мне это удавалось за годы нашей дружбы… Помню, — нахмурился Роберт, неизменно глядя в никуда, — темные ели кругом… вдоль широкой дороги. Там весь район такой, дикий, практически лес, отделенный от города кольцом… железной дороги… Ник перекинул руку мне через плечо, горланил что-то спьяну, счастливый, улыбка от уха до уха, а ноги заплетались, так что я его порой чуть ли не на себе тащил. Мы добрели до железной дороги, пересекающей проезжую часть. Там не было ни предупредительных знаков, ни светофоров, ни шлагбаумов — ничего… Ник споткнулся о рельсы, я удержал его, хотел сойти вместе с ним с железнодорожных путей, но Ник оттолкнул меня, опустился на четвереньки меж соседних шпал, и его опять вырвало. Он стоял так с закрытыми глазами, уперев ладони в ледяные грязные рельсы, бледный, как Смерть. Его дыхание было сбивчивым, на мой голос он не реагировал, не мог ни сосредоточиться, ни в принципе соображать. Признаки алкогольного отравления налицо. Но я бы слишком пьян, чтобы понять это, думал, вот-вот тошнота отпустит его, он сам поднимется и мы сойдем с путей… И вот тогда-то мы услышали шум… шум приближающегося поезда…
