Потому, уставший от отсутствия ответа на одно SMS, но не находящий в себе силы написать еще, тем более после завуалированного отказа Роберта, в один из идентичных друг другу дней я встал пораньше, чтобы приготовить двойную порцию обеда — и какого! — не с обычными сэндвичами же ехать во время перерыва в детскую клинику, надо чем-то удивить. Данное врачу обещание — лучший повод для встречи, в которой я незаметно для себя вдруг стал нуждаться.
Мастер домашней кухни, господин холодильника, повелитель ножа и сковороды, я раскладывал толстые кружки Моцареллы и свежих томатов поверх кусочков белого хлеба, обильно смазанных пикантным нежно-островатым белым соусом. Получившуюся рождественскую палитру я укрыл ветчиной, источающей манящий аромат. Недолго — до хрустящей золотистой корочки — панини грели оба хлебных бока на сковороде: ветчина румянилась, Моцарелла плавилась, вязко затапливала мясо, помидоры и пшеничный хлеб; по вине божественного результата слияния и по отдельности весьма аппетитных запахов я сглатывал слюну чаще, чем дышал! Сегодняшнее урезание сна оправдало себя с лихвой! Упакованные в фольгу панини (для меня и для Роберта) отправились в рюкзак, где переждали необычайно длинные в этот раз часы до большого обеденного перерыва.
Едва стрелки указали на желанный час, я пулей вылетел из офиса, в пути ненавидел лифт за медлительность; взобрался на спортбайк — и верный конь умчал меня к детской клинике! Где, увы, меня ждал разговор совсем не с тем человеком.
— Он сегодня не вышел на работу, — обеспокоенно поделилась медсестра, что при самой первой моей встрече с Робертом принесла для меня в кабинет леденец. — Опять…
— «Опять»? С ним часто такое бывает?
С тяжелым вздохом она потупила взор, разомкнула губы раз, второй, но лишь на третий убедила себя оставить конфиденциальную информацию о пациентах в покое и озвучила лишь туманный намек:
— От больных зависит…
— Ясно… — угрюмо соврал я, развернулся туда, откуда пришел, когда неожиданно медсестра ухватила меня за рукав пиджака, потрепанного при езде ветром.
— Вы к нему заедете?
— Планирую. После работы.
— Тогда, если не сложно, передайте, пожалуйста, что мы все здесь очень волнуемся за него. Медсестры, — пояснила она и значительно тише добавила: — Знаете, зачастую врачи высокомерно ведут себя, с высоты дипломов смотрят на нас пренебрежительно, но Роберт не такой. С ним одно удовольствие работать, а уж поболтать во время перерыва или пообедать всем вместе — тем более! Не хотелось бы… чтобы он ушел… Если уволится, многим здесь тяжелее станет работать…
— Понимаю… — Я правда понимал. Утрачу возможность беседовать с ним — и рутинные будни потеряют и без того редкий солнечный лоск…
***
Скользя на мотоцикле по заасфальтированной ленте под светляками рыжих фонарей, я полагал, что мне придется долго угрожать двери кулаком, чтобы переступить порог заветной квартиры, однако Роберт слишком уважительно относился даже к незнакомцам, чтобы заставлять кого-то впустую колотиться в дверь. Он открыл ее практически сразу; узнав меня, испытал противоречивый вихрь: вроде «Хорошо, что это именно ты…», но «Ну вот зачем ты пришел?..» Запихав вежливость подальше, я выпалил по-боевому:
— Позволите войти? — и ему ничего не осталось, кроме как распахнуть предо мною дверь еще шире.
В такой же молчаливой гостиной, что и прежде, изменился лишь столик: он практически не был виден под цветастыми тканями да вырезками различных форм из плотной бумаги. На краю стояла большая невысокая коробка, от стенки до стенки заполненная катушками разноцветных ниток; рядом лежала миниатюрная подушечка, истыканная иголками самых разных размеров. А из центра этого швейного хаоса на меня синими пуговица глядела одинокая медвежья голова. Одна ее половина была белой в розовый горошек, вторая — нежно-лиловой с лимонными волнами, уши тоже были сшиты из обрезков различных материалов, что лишь добавляло обаяния этому премилому чудовищу моего доктора Франкенштейна.
— Не знал, что Вы шьете игрушки с нуля, — подумал я вслух.
— Очень редко, — чрезвычайно тихо ответил поникший Роберт и бесшумно закрыл за мной дверь. Приветствовал он меня не таким убитым тоном, потому сердце с бока начал подтачивать червь, словно я заявил нечто совершенно грубое и жестокое, вовсе не касающееся — всего-то — плюшевого медведя. — Не сочти за попытку скорее выставить тебя, но… зачем ты пришел?
— В больнице все за Вас волновались, — скинул я рюкзак с плеча и прочувствовал в полной мере, как выстроил вокруг себя надежную стену этой фразой, только бы трусливо защититься самому. — …Я за Вас переживал. В первую очередь — я. Не похоже, что у Вас есть время на готовку; я привез панини — разогрею, если Вы не против, а Вы шейте дальше.
Я хотел добавить: «Хорошо?..», но вовремя осекся, ведь если бы Роберт вежливо прогнал меня взашей, я почувствовал б себя еще более никчемным и бесполезным, чем не имеющая тела медвежья голова. Иногда требуется щепотка наглости — чтобы иметь силы помочь тому, кто нуждается в поддержке. Потому я без спроса прошел на кухоньку, бросил рюкзак на стул и осмотрелся.
— Ты будешь есть со мной? — с дивана подал голос Роберт.
— Нет, свою порцию я уже съел в обед. Но не отказался бы от кофе! — который сам сделаю, чтобы Вы не отвлекались.
— Тогда мне тоже кружку. Покрепче…
Разворачивая остывшие панини, я между делом выглянул из-за косяка. Роберт сидел, склонившись над столом, длинными тонкими пальцами правой руки сжимал иголку, а левой — медвежью головешку, периодически запихивая снизу вечно вылезающую наружу набивку, похожую на теплый пышный снег. Фольга перестала шуршать, и в непривычной тишине Роберт поднял лицо — уперся уставшим, болезненно напряженным взором в меня, пойманного с поличным.
— Понимаю, — вздохнул он, продолжив работу, — крайне необычно, что взрослый мужчина, имеющий совершенно иную профессию, так «зациклен» на создании плюшевых игрушек… Но то, что я мужчина, не мешает мне умиляться при виде подобных зверюшек и миниатюрных нарядов для них. Мне нравятся большеглазые животные с пронзительными взглядами, пробирающимися с фотографий в самую середку души и отыскивающими в нас человечность. Я люблю детей: их непоседливость и неловкость очаровательны. Обожаю всякие мелкие безделушки, а если они еще и переливаются на солнце, то я вообще застыну, как ворона, и буду любоваться бликами… У всех своя личная тяга к прекрасному…
— Я знаю! Вы правы! — спохватился я. — И дело не в том, что это Вам не подходит! Наоборот: есть в этом что-то… непередаваемо нежное — в том, как хрупкие, милые, совершенно безобидные игрушки смотрятся в Ваших руках. Это как… увидеть малюсенький ботиночек для новорожденного на мужской ладони. От когнитивного диссонанса в груди гремит салют. — Едва я произнес то, что было на сердце, Роберт осветил стол легкой, как искра в громадной темной пещере, улыбкой, но ее было достаточно с лихвой, чтобы вся квартира наполнилась для меня теплом и светом. — Панини и кофе скоро будут готовы.
…Я не надеялся, что Роберт будет есть панини за обе щеки, между сглатываниями молясь на меня, «великого кулинара», однако та безэмоциональность, словно после долгой болезни, с которой он ел, все же подкосила меня. Даже слова благодарности его прозвучали серо, как ногтями по пластику, хотя, я знал, он был искренен. Просто энергия в нем практически иссякла. А раз так, стоит попытаться воспользоваться этим: на защиту угнетающей его правды заряда, наверное, тоже не хватит…
— Что случилось? — спросил я в лоб, сидя спиной к подлокотнику — протянув согнутые в коленях ноги к врачу. Он горбился над столиком, на этот раз с кружкой горячего кофе, пар коего грел его бледное, будто обледеневшее, лицо.
— Мне… нужно как можно скорее дошить этого медведя… Поэтому у меня пока нет времени ходить на работу…
Выбор следующего вопроса был столь бесконечно сложен, что если б не голубой плюшевый дружок, ожидающий меня в квартире, я бы растерялся и не смог отыскать внутри собственных мыслей жемчужину:
