Старик запрокидывает голову, запускает обе руки в волосы, безжалостно сжимая пряди в кулаках, и из его горла вырывается самый настоящий вой, полный безграничной муки. Я моргаю, сглатываю, широко распахнув глаза. Джери словно обуял дьявол: он тяжело, с хрипами дышит, на его лбу появляются бисеринки пота. Его взгляд прожигает меня насквозь.
— Я делал все, чтобы ему было хорошо! — вопит он, и в голосе его такое пронзительное горе, что у меня перехватывает дыхание. — Я делал все, что он просил! Я делал… — Старик стонет и болезненно жмурится. — Боже… Что же я делал ради него!.. Что он заставлял меня делать!..
— Заставлял? — хмурюсь я. — Это как?
— Я… Нет, — хрипит старик. — Нет, нет, нет… Боже, прошу… Не заставляй… Не заставляй меня вновь… — Он отчаянно мотает головой. — Все, что он хотел. Все, что ему было нужно. Я плавился в его руках, а он…
— «В его руках»? — язвительно переспрашиваю я. Норман говорил, что старик умеет давить на жалость… и мастерски врать. — Он был сопляком. Как ты мог?..
Старик молчит. Он не смотрит на меня. Его грудь ходит ходуном. Его лицо и шея красные от притока крови. Джери поднимает на меня глаза, и я, к своему великому ужасу, вижу в них слезы.
— Ты мне не веришь, — обреченно шепчет он. — Не веришь. Даже ты… Никто… Это… — Он прерывисто вздыхает, закрывает глаза и быстро кивает, отворачиваясь. Снова смотрит на меня, и в его взгляде — смирение, полная покорность. — Это… понятно. Мне нечем крыть. Нечего сказать. Кто мне поверит? Кто поверит, что сопливый малолетка может крутить взрослым мужиком, как ему вздумается? Кто поверит, что я ползал у него в ногах? Что я целовал его пальцы? Что я исполнял все его капризы? Кто поверит, что?.. Ох… — По его лицу проходит болезненная судорога. — Он… Он был моим… ласковым мучителем. Моим… демоненком. Что он только не… В каких только местах… В каких… позах… Кто поверит, что я?.. Что он меня… Что…
Его голос медленно гаснет. Он сглатывает, давится, его губы дрожат. Его плечи вздрагивают, из груди рвутся хрипы, руки трясутся.
— Господи, — сипит он, тяжело опускаясь в кресло, — господи, за что? За что мне все это? За что вновь?.. Я потерял… потерял всё. Всё, что у меня было… Всё, что я имел… Всё, чего добился с таким трудом… Мой родной дом… Мою работу… Мою любовь, моих детей… Моих милых малышей… Я… прожил в муке все эти тридцать лет. Все это время… я был как зверь. Столько лет… Столько лет! — У него перехватывает дыхание, он захлебывается и дрожит: — Разве я… Разве я не… я не… заплатил д-достаточно? Сколько ещё ты хочешь, Господи? — сдавленно вскрикивает он. — Сколько ещё ты хочешь получить? Что мне ещё нужно сделать? Что еще испытать? Сколько ещё мне?.. Господи?.. Господи… Господи…
Его последние слова едва слышны. Он сгибается в три погибели, он сжимается, горбиться, стискивая трясущиеся руки в кулаки до белых костяшек. Он бормочет, хрипит и всхлипывает.
Я слушаю его, глядя на него и сквозь него. Я стою, скрестив руки на груди. Я не знаю, как выгляжу со стороны, я не знаю, можно ли увидеть что-то в моих глазах. Меня разрывает на части. В тяжелой пылающей голове мысли, как железные холодные штыки, пробивают мозг: «Он все врет, он играет, он давит на жалость, он — маньяк, он — насильник, он…»
Но из груди рвется что-то обжигающее, что-то пульсирующее, что-то болезненно бьющее прямо под глотку — оно требует спасти, уберечь, спрятать в кольце рук, прижать к груди и не отпускать, пока рана на сердце не затянется, пока слезы не высохнут и гроза не пройдет. Оно тянет, оно стонет, оно требует сдаться на милость жажде, боли и горячему чувству, рождающемуся в глубине солнечного сплетения.
Я не знаю, что мне делать. Я растерян. Я туп, пуст и натянут, как струна. Один удар — и я сыграю свою мелодию. Но никто и ничто не может ударить так, чтобы струна хотя бы дрогнула. Нет ничего такого, что… Точнее не было. В какой-то миг что-то скользкое, что-то гибкое начинает скрестись в мозгу. Эта странное нечто разгребает своими крохотными пронырливыми коготками в глубинах памяти что-то забытое в пылу ужаса и шока, но важное, очень важное.
Я вспоминаю Джери, его хмурые брови, его улыбку, его смех. Я вспоминаю его на диване в разрушенном доме, в лесу с мурчащем рыжим клубочком на руках, в моей комнате в окружении детишек, что смотрят на него, как на учителя, на наставника, на отца. Я вспоминаю его страх, когда он почти теряет вещь, что ему бесконечно дорога; его неловкость в моей прихожей, оттого что он весь грязный и вонючий; его счастье, когда мы все собрались около него; его блаженный, возвышенный трепет, когда дети кидаются к нему со словами нежности и поцелуями. Я вспоминаю снег в его волосах, теплый кушак вокруг поясницы, теплую воду на мягком плече, серые крапинки в глубине глаз. Я вспоминаю его рычащие требования, тихие наставления, дрожащие просьбы.
Я вспоминаю его взгляд, когда я делаю зарядку, играю на гитаре, убираюсь в доме, готовлю ему, шучу для него, разговариваю с ним. Просто сижу рядом… И этот человек сотворил… такое с ребенком?
НЕ-Е-ЕТ! Этого не может быть! Я не верю! Не верю, не верю, НЕ ВЕРЮ!
Я на грани. Я чувствую жар. Я готов. Ещё немного. И я…
— Господи…
У меня дергается край рта. Одна фраза. Одна фраза, произнесенная хрипло, надрывно, с содроганием и невыносимой мукой. Всего одна. Его.
Я бросаюсь вперед, как одержимый. Я не помню себя, мне сносит крышу. Я кидаюсь в пропасть, и мне плевать, что на ее дне. Я обнимаю Джери, моего дорогого бедного старика, тяну на себя, обхватываю плечи и глажу больную спину. Я запускаю пальцы в его волосы, я притягиваю его голову к своей груди. Я утыкаюсь носом в его макушку. Я чувствую его запах, я слышу его стон.
Крупная дрожь проходит по его телу. Тихие хрипы переходят в один протяжный вой. Он содрогается в моих руках. Он вжимается лбом в мою грудь. Он рыдает навзрыд, захлебываясь воздухом. Его руки впиваются в мои бока. Он слезно твердит мое имя: «Кайл, Кайл, Кайл…»
Я глажу его по голове, пропуская через пальцы мягкие седые волосы. Я сжимаю его крепко, раскачиваясь из стороны в сторону. Я сажусь поудобнее на диван, прижимая его к себе. Я целую его лоб, покрытый морщинами. В моей крови гнев. В моей голове сумбур, но кое-что я осознаю четко и ясно.
— Кайл, — всхлипывает Джери, мой Джери, глядя на меня глазами, полными слез и надежды. — Мой мальчик… Ты… Ты м-мне в-веришь?..
— Я хочу, — выдыхаю я, и он издает страдальческий стон, — я постараюсь. Я изо всех сил постараюсь тебе поверить! Мы найдем доказательства! Ты расскажешь мне все! Расскажешь же? Расскажешь?..
— Да, — частит Джери, — да, да, да… Я расскажу! Я все тебе расскажу! Мой Ангел…
Он хватает мою руку, он припадает к ней губами, он целует, целует, целует. Я замираю, не в силах даже вдохнуть. Он снова утыкается лбом мне в грудь.
— Мой спаситель… — судорожно шепчет Джери. — Ты послан мне Богом… Наконец-то, наконец-то… Я так молил, так молил… Хоть что-то… Хоть каплю… Утешь меня, спаси меня… Кайл, мой…
— Пойдем, — выдыхаю я, целуя его лоб. — Ты устал. Тебе надо поспать.
— Норман… — вскидывает глаза старик.
— К черту его! — рычу я. — К черту! Я его не боюсь! И ты не бойся. Мы все решим, мы через все пройдем! Пойдем. Я отведу тебя в кровать.
Джери с трудом встает… и едва не падает, делая первый шаг. Я подхватываю его и перекидываю его руку через плечо.
— Нога? — тупо спрашиваю я.
— Нога, — тупо отвечает он.
— Я отведу тебя.
Мы поднимаемся по лестнице и идем по коридору, ведущему в мою спальню. В какой-то миг он опирается на стену, так ему больно идти. Он тихо шипит сквозь зубы. Я поддерживаю его под спину. Я чувствую его дыхание на моем лбу, его бороду — на своем виске. Его рука на моем плече подрагивает.
Я поднимаю на него взгляд.
— Ты как? — шепчу я.
Он близко. Он так близко, что я вижу серые крапинки в его густо-синей радужке. Его губы приоткрыты, его дыхание опаляет мне кожу. Он наклоняется так быстро и плавно, что я не успеваю даже отреагировать. Его губы сухие и потрескавшиеся. Его борода щекочет мне подбородок. Его нос упирается мне в щеку. Его дыхание врывается мне в рот. Я замираю, а он все прижимается ко мне.
