А человек меня заинтересовывает. Да так, что забываю о нем на весь ближайший месяц.

— Мистер Раунф? — приподнимая очки, спрашивает меня почтальон.

Долговязый, загорелый, лет двадцати пяти, как мне кажется, весь рыжий и конопатый. Чем-то напоминает мне одного моего сокурсника, Ранга Соранна. Даже очки носит почти такие же. Улыбка наползает на лицо сама собой, едва я открываю перед ним дверь. Время для встречи самое подходящее: одиннадцать пополудни — я уже проснулся и ещё не устал. А когда у меня хорошее настроение, я люблю повредничать.

— Нет, — нарочито недовольно цежу я. — Кайл. Меня зовут Кайл.

— Но ваша фамилия…

— Кайл, — повторяю я, делая большие глаза, и он уступает.

— Как скажете. — Он протягивает мне небольшой сверток. — Вам посылка. Уже неделю на почте лежит.

— Благодарю, — говорю я, внезапно чувствуя неловкость. — Сколько за доставку?

— Вот эти два доллара, — отвечает почтальон, вкладывая мне в руки зеленые бумажки.

Его глаза странно мерцают из-под полуматовых круглых очков.

— Разделите их между Мэри и Луи, — просит он, видя мою растерянность. — Их матерям приходится очень непросто в последнее время.

— Как скажете, — говорю я, снова улыбаясь. Черт, он так похож на Ранга, что у меня скулы сводит. — Чаю? Кофе?

— Воды, — усмехается он, почесывая потную шею. — Можно не холодной?

— Легко.

Пока он пьет, я как-то невзначай оглядываю близлежащие окрестности. Взгляд тут же выцепляет знакомое убогое строение около скособоченных старых дубов. Похоже оно на амбар, хоть ты тресни — даже выкрашено в тот же красный цвет. Крыша просела у левого края, и перила на балконе второго этажа развалились. Двор не видно — слишком далеко, а ещё забор железный мешает. Дорога к загадочному месту не проложена.

Я чешу подбородок и щурюсь. Вопрос как-то сам собой ложится на язык:

— Как вас зовут?

— Рональд Перкинсон, — заученно представляется парень.

— Рон, ага? — говорю я и после того, как он с усмешкой кивает, с чистой совестью спрашиваю: — Рон, скажите, что это?

Я пальцем указываю прямехонько на дом, и Рон оборачивается. Смотрит с пару секунд на полуразрушенное строение и хмыкает:

— Местный дом с привидениями. Халупа.

— Говорят, обитаемая, — замечаю я.

— Живет там один, — кивает Рон. — Бедный, больной, старый…

— Давно живет?

— Давно. До моего рождения ещё поселился, — говорит молодой почтальон и отдает мне стакан. — Удачного дня… Кайл.

— И вам, Рон.

Местная копия Ранга уходит, а я какое-то время еще стою на веранде, глядя на покосившееся строение. Острый глаз выхватывает шевеление у разбитой машины перед проржавленным забором. Я убеждаю себя, что почудилось.

На следующие две недели я окапываюсь в доме, не общаясь ни с кем, даже с мелкими. Мне нужно обмозговать все, что я нарыл за месяц. Классифицировать и проанализировать полученные данные, говоря профессионально. Дело это выпивает из меня соки тринадцать дней. На четырнадцатый я делаю важный звонок:

— Дэльфи? Привет. Да, приехал. Да, неплохое. Тихое, спокойное… Ну, знаешь… Скучноватое немного, но для мирного житья-бытья самое оно. Да, я тоже так думаю. Нет, пока ничего. Пользуюсь своими связями… Нет, у них не спрашивал. Я помню уговор, Дэльфи. Дэльфи-и-и… Нет. Не думаю. Напротив, только помешают. Потому что их работа должна быть публичной. Они должны все выставлять напоказ… особенно, если факты неоспоримы. Я ни на что не намекаю, чтобы ты понимала. Дэльфи… Я не дурак, но я не хочу лезть тебе в душу. Я просто… сделаю все, что нужно. Да. Конечно. Перестань! Я бы сделал это так и так. Мне неприятно смотреть, как ты мучаешься. Мучаешься, я же вижу. И уже не первый год. Верь мне. Я постараюсь. Все. Хорошо. Да, давай… Поцелуй Китти и скажи, что я люблю ее, ладно? Она сильно расстроена?.. О. Черт. Нет, то есть… Да. Обязательно. Пока не стоит, ты же ее знаешь… Хе-хе, ага. Спасибо. Все, целую. Пока, красотка. Пока-пока.

Работа ползет, как столетняя черепаха. Статьи не пишутся, сведения не собираются. Я устаю от своего вынужденного безделья, и только мои зверятки скрашивают мне ужасающе скучные дни. Блэк часто приводит всю свою шайку. Мелкие садятся в кружок у меня в гостиной и рассказывают все, что с ними происходило за то время, что мы не виделись. Я даю им поиграть в приставку и рассказываю о концертах великих звезд, на которых мне посчастливилось побывать. Блэк и несколько мальчишек постарше слушают, затаив дыхание. Мелкие лопают дольки грейпфрута с сахаром и листают комиксы и старые цветастые газеты. Для них имена старых рок-звезд — красивый шум на фоне. Меня это не раздражает.

Раздражает однообразие.

Сходив еще несколько раз в город, я окончательно впадаю в уныние. Ничего необычного в архитектуре, стандартный контингент жителей. Добрые люди добры только в пределах улицы — на свой хорошо выглаженный и неплохо защищенный участок пускают с большой неохотой. Скупые озлобленные представители «высших слоев» дуются от своей важности и смотрят, как на навозного жука — все по классике. Паб — полный отстой. Выпивка никакущая. Не плохая, не хорошая — просто никакая. А это уже приговор — уж лучше быть плохим, чем средним и безвкусным.

Потому я принимаю решение вновь засесть в своем «кабинете», пописывая то да се для газет и журнальчиков на малой родине. Два дня все идет хорошо. А на третий у меня садится плеер и, как назло, прямо посреди песни!

А потому вопль, раздавшийся снаружи, я смог услышать отчетливо хорошо.

Я человек простой, и реакция на такие пироги у меня тоже самая простая. Едва я выскакиваю на улицу в том же, в чем проснулся, ел и работал, как тут же натыкаюсь на черненького пацаненка. Несется бедняга к моему дому со всех ног, вопит что есть мочи, а глаза на темном потном лице огромные и белые, как блюдца.

— Помогите! Он его убьет! — басовито гнусавит мальчик, и я узнаю его.

— Догги, ага? — спрашиваю я.

Он быстро кивает и хватает меня за руку. Его речь уже невозможно разобрать, настолько мелкий напуган. На рождение связной мысли хватает едва ли одного усилия, и я перехватываю влажную ладошку и бегу вперёд, утягивая пацаненка за собой. Ничего не спрашиваю — на месте разберемся.

На половине пути пухляш отстает, но мне это только на руку. Если придется вмешаться… И только тут я понимаю, что не взял оружие. У меня ничего нет, кроме своих рук. Ну, ещё языка и мозга. Сплевываю на бегу. К черту. Разберемся, разберемся.

Перед забором сбавляю темп. Переводя дыхание, быстренько вытираю пот — все, что остается, можно списать на августовскую духоту. Размеренным шагом подхожу к покорёженным стальным пластинам ограды.

Голоса за ней хорошо слышны.

— Отдавай.

— Я ничего у вас не…

— Отдавай, говорю!

— У меня ничего нет!

Я заглядываю за ограду.

А почтальон не соврал — правда старый. Дедок, уже шестой десяток ему, наверное. Сгорбленный, седой, весь в грязи. Плечи полные, покатые и живот небольшой есть, но руки относительно тонкие и длинные — видимо, жирок старческий. Плохо расчёсанная шевелюра плавно перетекает в косматую бороду. Одежда старая, затертая, вся бурая либо коричневая. То ли чтобы грязи не было видно, то ли от того, что грязи уж слишком много.

Пацан — Чарли Климптон. Высокий тощий мальчонка лет тринадцати с наивными голубыми глазами, кудрявой каштановой копной волос и жадной любовью лезть туда, куда не надо.

Я выдыхаю и кладу руки на забор, опираясь на сталь грудью. Не лезу. Пока.

— Ты, мелкий гаденыш, не смей мне врать, — рычит старик, грозно хмурясь. Брови у него самое то для этого. — Отдавай, что взял! Быстро!

— Говорю же, — тоненько верещит Чарли, — нет у меня ничего! Нет!

— Ах, ты!..

Старик делает странное движение рукой, и я только сейчас замечаю, что он держит тонкий ремень. Я смотрю на него. Ноздри расширены, шея и лицо красные от крови. Глаза горят. Такого тяжело будет удержать.

Я устраиваюсь поудобнее. Ребристое железо неприятно давит, дрянь…