— Ну? Что он натворил на этот раз?

Старик вскидывает голову. Чарли оглядывается. Я дарю им самую обаятельную из моих улыбок.

— Даже нет, не так, — продолжаю я. — Что ты натворил на этот раз, Чарли?

— Ничего, — выпаливает мальчик.

— Лжец! — шипит старик

— Верно, — киваю я. — Что это у тебя за спиной, Чарли? Вот, под футболкой?

Чарли не успевает ответить. Старик, не церемонясь, хватает его за плечо, поворачивает к себе тылом и грубо приподнимает красную ткань.

— Эй, вы что! — вопит Чарли.

Старику на него плевать. Легко выдирая из-под ремня какой-то плоский сверток, он отступает от мальца. Мгновение рассматривает вещь, будто не веря своим глазам. Я вижу, как краска отступает от его лица и шеи. Он тяжело выдыхает.

А после отвешивает малявке затрещину. Да такую, что он едва не падает. Старик хватает его за ворот и притягивает к себе. Тычет в лицо свернутый вдвое ремень.

— Ещё раз я увижу тебя здесь, — низко рычит старик, — возьму эту хреновину и так отделаю, что две недели сидеть не сможешь. Понял, мелкий засранец?

— Да, да, да, — лепечет Чарли, а у самого глаза огромные и влажные, и голосок дает петуха. — Понял, понял.

Старик отталкивает его. Глаза из-под косматых бровей смотрят злобно. Он бросает на меня быстрый взгляд, после чего поворачивается и уходит. Я смотрю ему вслед, одновременно жестом подзывая пацана. Бросаю взгляд на калитку и только тут понимаю одну вещь.

— Сэр! — кричу я. — Вы не против, если я вскрою вашу систему защиты?

Старик не отвечает, даже не оборачивается. Лишь уходит, медленно, прихрамывая и держась за один бок. Я смотрю на его согнутую спину и чувствую не жалость, не сочувствие, не омерзение, а… Давление в легких. Плохой знак. Перед глазами все ещё его бородатое лицо, испещренное глубокими морщинами. Я сглатываю. Очень плохой.

По дороге к моему дому мы все молчим. Догги присоединился к нам на половине пути. Бедняга еле переводил дух от бега и страха. Едва он увидел своего дружбана, так от радости едва не расплакался. Обниматься полез. Я даю мальчишкам пообжиматься, а после строго приказываю идти со мной. Малявки мгновенно робеют.

Уже на веранде я хватаю обоих за уши и, игнорируя охи, ахи и визги, веду в свой кабинет.

— Мне сказали, — говорю я им уже на месте, — что вы достойные ребята.

«Достойные» сидят на большом синем диване и стараются мне в глаза не смотреть. Мне всего двадцать четыре, я сам наполовину сопляк, но для мелких и восемнадцатилетний — авторитет. Кроме того, я зол — и я хорошо умею это демонстрировать.

Однако, когда я произношу эту фразу, оба вскидывают глазенки. К страху примешивается удивление.

— Правда? — быстро моргает Чарли.

— Блэк рекомендовал мне вас, — говорю я. — Говорил, что вы будете хорошим подспорьем в моем деле.

Мальчики переглядываются. В глазенках вспыхивает азарт. Их похвалил сам Бобби Блэк! Главный оторва всего города. Любимец девочек и герой-хулиган, затыкающий за пояс всех местных задир. Вот это да!..

— Вижу, он вас перехвалил, — жестко заявляю я. — Или сглазил. Что, впрочем, неважно. Описывая вас сейчас, термин «достойные» я бы точно не использовал.

Пацаны моментально сникают. Глазенки тухнут и опять опускаются в пол.

— В воровстве нет ничего достойного, — продолжаю я, хмурясь. — Особенно в воровстве у бедного.

— Вы не понимаете… — лепечет Чарли, но я ещё не закончил.

— Я бы понял, если бы вы леденец из магазина сперли. Или пару баксов у какого-нибудь зажравшегося мудозвона. Но у старика, тем более…

— Это не его вещь! — выпаливает Чарли, густо покраснев.

— Да! — часто кивает Догги. — Не его!

Я стараюсь подарить им взгляд, какой мне в свое время дарила моя мама. Судя по расширившимся глазкам и мелкой дрожи, у меня получается.

— Ненавижу, когда меня перебивают, — рычу я. — Терпеть не могу. У меня в свое время было подозрение на СДВГ. Подозрение не оправдалось, но за мыслью я все равно слежу плохо. Когда я ее теряю, становлюсь злым. Очень злым. Намек понятен?

— Да, — в один голос пищат детишки, прижавшись друг к дружке.

— Хорошо. В таком случае я закончу.

Я складываю руки на груди и молчу какое-то время, чтобы выстроить внятную речь. Одновременно с этим хмурюсь, поджав губы, чтобы пацаны не расслаблялись.

— Я не говорю, что воровать — хорошо, — вздыхаю я, наконец. — Я говорю, что есть случаи, когда воровать не так предосудительно. Обеспеченные люди относятся к своим вещам обыденно, порой халатно. Они способны найти им замену или без проблем починить. У нищих не так. Они берегут то немногое, что у них есть. Потому что, порой, это немного — все, что у них есть. Глупые безделушки на вид, а на деле… Гарри Поттера смотрели?

— Ага, — кивает Чарли.

— Вместе, по сто раз, — робко улыбается Догги.

— Непонятно тогда, почему воруете, — приподнимаю я бровь. — Так вот… Глупые безделушки снаружи, а внутри — самый настоящий крестраж. Почти неиллюзорный. Метафора ясна?

— Да, — говорит Чарли. — Вот только…

— Именно поэтому ваш поступок гадкий, — жестко перебиваю я. — Вы отобрали у него самое дорогое.

— Откуда вы знаете? — спрашивает Догги.

— Я видел его лицо, — просто отвечаю я.

Мальчишки переглядываются. Теперь они лишь отчасти напуганы — больше заинтересованы и возбуждены. Я вижу, что за всем этим стоит какая-то тайна, но только теперь позволяю себе ее приоткрыть.

— Но вам явно есть, что возразить, — хмыкаю я и сажусь в свое любимое полуразваленное кресло у дряхлого столика. — Дерзайте, юные умы. Возможно, я ещё смогу поменять о вас мнение.

Малявки изъясняются далеко не так складно, как я, а потому разговор затягивается до позднего вечера. В это время как раз приходит Блэк с парочкой ребят.

— У меня особое поручение, — сразу после приветствия говорю я ему. Выталкиваю пацанов на свет, чтобы он их хорошо видел. — Отведи-ка этих юных джентльменов домой. Знаешь, где живут?

— Знаю, — кивает Блэк, с любопытство глядя на смущенных пацанов.

— Чудно, — улыбаюсь я и склоняюсь к парням: — Попробуете сбежать — отдам на растерзание старику. Поняли?

— Да, — жалобно блеют парнишки.

Уже на пороге Чарли оборачивается ко мне:

— Мистер Рау…

— Кайл.

— Мистер… Кайл. Мы не сможем. Нам страшно. Он нас убьет, — говорит Чарли, и в глазах его страх пополам с решимостью.

— По делом, — жестко отвечаю я. — На двух трусов в мире станет меньше.

Я выпроваживаю их, а Блэку даю пару наставлений и банкнот. За труды. Потом уделяю немного внимание малышне и выполняю просьбу почтальона. Мэри Терберт и Луи Дользон уходят домой довольные как никогда.

Я выхожу на улицу ближе к полуночи. В одной руке — горячий кофе, в другой — потертая гитара. Полнолуние. Небо чистое, и звезды сверкают на черном бархатном покрывале. Я забираюсь подальше в нехоженое поле и сажусь на сухую траву. Тяжелая горячая кружка приятно согревает ладони. Я медленно пью растворимый кофе, разбавленный молоком. Смотрю на луну. Любуюсь луной. Я без ума от неё, от ее света, от её желтоватой белизны, от ее четкого контура на чернильном полотне. В глотке поднимается звонкое эхо, я запрокидываю голову и издаю громкое протяжное: «А-о-о-о-о-о-о-о…» Мне отвечает издалека собака, и я вновь раскрываю рот: «А-о-о-о-о-о-о-о-о!»

Летняя ночь окутывает теплым холодком. Ветер играет моими волосами. Я зажмуриваюсь и улыбаюсь. Смотрю на луну сначала одним глазом, потом другим. Снова запрокидываю голову, но вою уже тише и не так долго: «А-о-о-о…» Кофе в кружке заканчивается. Я сижу, держа гитару на коленях. Керамика остывает в руках. Посидев еще какое-то время, я встаю и возвращаюсь к дому. Сажусь на ступени веранды. Смотрю на луну. Глубоко вздыхаю.

И берусь за гитару. В эту ночь меня тянет на таинственное и неизведанное, а потому я пою песню «Рамролк», про чудище из болот, любившее собирать водяные лилии. Песня длинная и аккорды в ней тяжелые. Я перепеваю ее раз за разом, пока мне не кажется, что у меня получилось хорошо. Горло саднит и пальцы горят после долгого перерыва. А вот на душе легко и свежо, как после купания в речке.