Тишина. Тяжелая. Краткая. Полная тщательно скрываемого любопытства…
«Я не знаю, что ждет нас дальше. Меня страшит наше будущее. Каким бы психопатом не был Феликс, кое в чем он все-таки прав. Я старею, а ты — мужаешь и крепнешь. Мое тело высохнет. Мой разум затупится. Пятьдесят лет это правда предел — дальше будет спад. Между нами двадцать лет. Как мы будем жить вдвоем? Как ты будешь жить со мной? Ни красоты, ни секса, ни даже любви нормальной. Вечные болячки, вечные проблемы, вечные воспоминания и ворчания по пустякам… Ты же будешь скучать. Тебе это рано или поздно надоест. Захочется чего-нибудь нового, молодого, свежего. Наша жизнь замкнется и превратится в унылую серость. Все будет в тягость. Моя старость и твой расцвет заберут у нас наше долго и счастливо».
Чушь! Лютый беспросветный бред! Так. Во-первых, заклинаю тебя, никогда больше не повторять то, что нес этот тупорогий баран. Никогда! Ему двадцать восемь лет — откуда ему, черт его, знать, что такое старость? Моему бате шестьдесят — и что? Нет, на вид он, конечно, выглядит, как старая обдолбанная развалюха, но стоит кому-нибудь крикнуть «деньги!» или «копы!», и скорость, с которой он бросится наутек, будет сравнима со страусовой. Если не с гепардовой. Какой нахрен «спад»? Вы чего вообще? Стукнуло полтинник — и все, ложись помирай? Нет. Совсем нет. В пятьдесят жизнь только начинается, и это не шутка. Многие мужчины в этом возрасте выглядят лучше некоторых тридцатилетних. Да, ты выглядишь сейчас нехорошо. Не волнуйся. Мы это исправим. Мы постараемся это исправить. Хоть немного. Ты очень умный, очень добрый, и желания жить тебе не занимать. Тебе нужно просто отдохнуть и подлечиться, вот и все. Во-вторых, перестань бояться старости. При всех минусах в ней тоже есть своя прелесть. Это конец. Время итогов… и? Это ещё один повод лечь плашмя на кровать и ждать, когда придет Эта, которая с Косой? Ерундистика…
Ты говоришь, что станешь для меня обузой. Ты говоришь, что я возмужаю, окрепну, что стану тяготиться твоим обществом, потому что… секс? Серьезно? Нет, интим — важная часть любых отношений, но не главная. Для меня нет. Я могу вполне свободно обойтись без него. Мне хватает твоей ладони в моей, мне хватает твоих глаз, твоих губ, твоего теплого бока, прижимающего к моему. Вот сейчас ты обнимаешь меня — и я в трепете. Это чувственнее любой ласки, томительнее любого оргазма. И это не изменится, слышишь? Пройдут годы, ты состаришься — состарюсь и я. Но все будет как прежде. Я чувствую. Я это знаю. Я буду с тобой. Просто потому, что мне хорошо с тобой. Я люблю тебя, как человека. Я хочу тебя, как мужчину. Ты не противен мне. Вот не противен и все — даже складочки твои, даже пятнышки и седина! Они мне дороги, потому что мне дорог ты. И нужен, слышишь? Нужен целиком — и тело, и душа. Я буду помогать тебе, просто потому что мне нравится тебе помогать и потому, что так я делаю тебя счастливее. Конечно, я жду помощи от тебя — и знаю, что обязательно ее получу. Ты человек, попавший в обстоятельства абсолютно не подходящие твоей натуре. Ты мягкий, добрый, домашний, уютный, заботливый. Ты правильный парень, старающийся поступать, «как надо». Ты создан для спокойной, размеренной, мирной жизни. И я схожу с ума от мысли, что ты поделишься ею со мной. Со мной — ходячей чокнутой катастрофой. Я хочу это. Я хочу тишины и скучной рутины. Я хочу до конца наших дней засыпать под твое глубокое ровное дыхание… Феликсу такого не понять. Он вообще о таком не задумывается. Он строит свои предположения, исходя только из практического опыта и общей статистики. Не учитывая исключения, не включая фантазию, не умея допускать. У него неплохо варит голова и хорошо складываются мысли. Но только в очень узком направлении. Он не знает отклонений. Не способен задаваться пространным вопросом: «А что, если?..» Он ограниченный, закрытый в своих жестких, неизменных рамках слепец, не желающий чувствовать дыхания мира…
— …Поведение мистера Смита — яркий пример хищнического, я бы даже сказал, паразитического стиля жизни. Не признавая ни чьих прав и желаний, он стремится выпить из своей жертвы все соки до капли, выжрать ее нутро до самого последнего куска. Он жаден, он не знает меры. И самое главное — он будет делать так всегда. Нет в жизни ни одного аспекта, которого бы не коснулось его алчное стремление заглушить свой голод. Если мы закроем его с другими заключенными, он будет присасываться к ним, как пиявка. Если посадим в одиночку, он спрячется в своем сознании, в которое не раз уже убегал. Нет, он не сожрет себя сам — инстинкт самосохранения ему этого просто не позволит. Но он превратится в своеобразный живой кокон, который наша гуманная система правопорядка будет подпитывать извне. Вполне возможно, ему удастся скостить срок. Почему нет, ваша честь? Он будет вести себя очень кротко. Никто и не заподозрит, что под панцирем этого жука скрывается та ещё опасная зараза. К чему же я веду в итоге? От него нет никакого проку, это раз. Он невероятно опасен для общества, это два. И, наконец, он не отказывается от своей «святой» миссии. Он намерен ждать столько, сколько потребуется, чтобы выйти и начать все сначала. Он — гнилой бубон, который необходимо вскрыть. Он — нахлебник, который не оценит никаких усилий, совершенных ради него. В конце концов, он убийца, сломавший жизни десяткам человек, включая друзей и родных тех, кого он отправил на тот свет. На этом основании, на основании законов нашего штата и нашей страны, а также, не скрою, в пылу праведного гнева и желания справедливого возмездия за ту боль, что он причинил моему близкому человеку, я требую, чтобы мистер Сент-Джон Смит был подвергнут высшей мере наказания.
«Ты так просто об этом говоришь».
Потому что многие вещи проще, чем кажутся.
— Всем встать! Суд идет!
Серые стены, серые полы, серые потолки. Бледное лицо в обрамлении темных кудрей. Сердце стучит под горлом, и теплая рука сжимает ладонь.
«Я так хочу верить… Мне страшно, Томми. Страшно…»
Это нормально. Страх неизвестности — первородный страх. Я буду в ужасе в момент смерти. Я, скорее всего, заплачу. Или забьюсь в истерике.
«Думай обо мне. Думай о том, что я жду тебя там, родной мой».
Я верю в эволюцию. А потому не верю в загробные миры. Но я постараюсь. Не хочу прощаться с тобой навсегда.
Судья — размытая фигура. Его лицо — расплывчатое бельмо. Голос резок, но ясен, как у робота. Речь помнится смутно, но каждое слово — как нож в кожу.
— …Обвиняемый мистер Сент-Джон… в убийстве двенадцати человек, среди которых… признан виновным по статьям… приговаривается…
«Томми, мне холодно. Обними меня. Томми… Томми, обними меня…»
М-м-м… Можно? Аллег, родной мой, можно?
«Ох-хо-хо… Аккуратней… Ай… Ветка. А нет — камешек… Осторожней, родной мой, там песок… Просто, ох… Томми».
— …к высшей мере наказания путем ввода смертельной инъекции в сгиб…
Высшая мера. Смертельная инъекция. Сердце замирает — взгляд сам собой обращается к пепельно-серому лицу. Серебристые глаза не двигаются — их обладатель не здесь, не слышит, не чувствует. Аллег смотрит на него — но видит совсем иное…
Гибкое белое тело. Влажный песок топит. Прохладная вода — по коже. Липкий пот — каплями на грудь. Сильные ноги, цепкие пальцы, приоткрытые губы. Жар нутра. Болезненно скручивающий жар. Белые острые жемчужины в розово-синей оправе. Горящая сталь и сверкающий изумруд. Наслаждение в венах. Сердце поет, в горле надирает. Плавное движение — одно за другим. Хрипы. Стоны. Шепоты… Светлый мальчик. Томми…
Вот так. Вот так. Наконец-то. Я так… Аллег… Ал… А-а-ал…
«Томми, да… Томми… Да… Родной мой, светлый мальчик… Да…»
«Ты — само совершенство, мой родной», — мысль в голове.
— Ты — безжалостное чудовище, мой мальчик, — слово в воздух.
— Возможно, — никакой обиды. — Порядка не бывает без хаоса. Как и жизни — без смерти. Не хочешь шоколадку?..
Я хочу тебя — и только. Как тогда, на озере. Как тогда…
«Мне снилось… ох… что ты — Черт… Мы подписа… гхм… контра-ахкт… ох…»
