Габино тяжело выдохнул.

— Врешь ты все. Хоть какое-то разнообразие.

— Ого, — нервно усмехнулся Этьен, — так ты мне, оказывается, веришь?

— Не знаю, — пожал плечами Габино. — Не уверен. Думаю, я… Нет, тьфу, ничего я не думаю.

— Ну, кхм, тогда…

— Знаешь, — вдруг хрипло выдохнул Габино, — я ведь правда многих хороших парней подвел к виселице. Всяких диверсантов, конечно, тоже было пруд пруди, но чаще… Совету много кто не нравится. Моя работа — с такими разбираться. И я хорошо делаю свою работу. Большей частью…

Он вздохнул, провел по волосам рукой.

— Может, это все ты делаешь. Я не знаю, если честно, как сайферы работают. Может, все мое отношение — это одна только твоя работа, я не знаю, Колесо тебя задави…

— Я тоже, — встрял Этьен, — не знаю, как я влияю на людей. Честно. Так что, может, ты и прав.

Габино усмехнулся.

— Ага, прям намного легче стало, спасибо.

— Ну, что есть, то есть.

Где-то неподалеку вновь заухал филин. Ветер пробежался по округе, всколыхнул ветви, растревожил пламя костерка. Габино молчал.

— Слушай, я ведь никогда не спрашивал… Габино, а у тебя есть дети?

— Нет.

— Ну, может, это все и объясняет.

— Наверное. Я не знаю.

Он отвернулся, поджал губы.

— Знаю я только то, что за тобой я шел, будучи абсолютно уверенным, что ты последняя сволочь, а теперь я понимаю, что ты просто-напросто молодой и глупый.

— Ну, знаешь ли, — мельком улыбнулся Этьен, — родной папаша и то думал обо мне хуже.

— Замолчи.

Эйк храпел. Валежник трещал. Габино сгорбился, зарылся рукой в волосы.

— Я бесился, когда понял, что ты дезертировал. Я совершенно искренне хотел видеть тебя болтающимся в петле. Я тогда думал, что это из-за того, что я дезертиров самих по себе не переношу. Но нет.

— Я понимаю, Габино. Я же не дебил.

— О, нет, ты тот еще дебил. И даже хуже. Только вот мертвым я тебя видеть не хочу.

Этьен закатил глаза.

— Не начинай, а? Я уже все решил.

— Это не тебе решать.

— Ой, сука, не мне решать! Что с моей жизнью делать — не мне решать, Габино, ты бы хоть себя слышал! Ну, а кому, если не мне, а? Тебе, что ли, раз ты мнишь себя моим папашей?

Габино даже не дрогнул.

— Эотасу это решать.

— О, ну замечательно. Я даже слышать об этом не желаю, ясно тебе? Все, с меня хватит.

Он уперто сполз вниз и перевернулся на другой бок, не переставая тяжело дышать от возбуждения. Габино позади него вздохнул.

— Что тебе сделал Эотас?

— Много чего. Спокойной ночи.

— Что он тебе сделал?

Этьен тяжело выдохнул, вновь сел.

— Я просто… Разучился его понимать. Я не знаю, чего он от меня хочет. Я и сам чего от себя хочу не знаю, на самом-то деле. А он… Ну вот посмотри на меня, я сижу перед тобой избитый, а через пару дней по-хорошему должен болтаться в петле, и чья это работа, как думаешь? Но нет! Я вдруг почему-то должен жить. И неважно, что я по этому поводу думаю. Никогда важно не было. Важно только то, чтобы я из раза в раз все больше огребал, чтобы все, что мне дорого летело прямиком в Хель, а он продолжал сидеть себе там и строить какие-то свои идиотские планы. Мне это надоело. Вот и все. Так что давай забудем об этом всем, а на мою казнь ты просто не придешь, ладно?

Габино несколько мгновений молчал, внимательно его разглядывая. А затем несдержанно усмехнулся.

— Слышал выражение такое — через тернии к звездам?

— Ой, иди-ка ты нахер.

— Да я-то пойду, только вот… Не все дерьмо из-за Эотаса ведь происходит, Этьен. Ты ведь взрослый парень, понимать уже должен.

— Нет, иди нахер, серьезно.

— Не буду говорить, будто я Эотаса понимаю, но все-таки… Думаю, у него на тебя планы все же есть. А кто я такой, чтобы его планы рушить? Вот поэтому иди. И не спорь, ради всего святого.

Этьен взглянул на него без всякого выражения на лице. Габино в очередной раз вздохнул.

— Да успеешь еще помереть, чего распереживался-то? Сеан-гула какая-нибудь небось завтра же сожрет. Ну или… Напортачишь иной раз, и я тут же примчусь.

— Обещаешь?

— Разумеется. Это же, мать твою за ногу, моя работа.

— А вот про мать обидно, — выдохнул Этьен, с трудом поднимаясь. — Думаю, ты бы ей побольше папаши понравился.

— Хорош уже надо мной подтрунивать.

Габино тоже встал, подошел к повозке и, тихонько выудив из нее сумку Этьена, кинул ему. Затем с ним поравнялся.

— Вернусь я за тобой еще, никуда не денусь. Но я… Хочу посмотреть, за что же такое особенное ты так Эотасу полюбился.

— О, — усмехнулся Этьен, — я тоже был бы не прочь. Обнимемся?

— Ну, ради разнообразия.

Габино его обнял — крепче, чем следовало, разумеется. Сломанные ребра явно восприняли это без всякой радости, и Этьен едва подавил стон. Обнимались, впрочем, недолго.

— И все-таки, — выдохнул Этьен, — гораздо приятнее, когда в тебя верит живой человек, а не какой-то там полумертвый божок.

— Ты бы поаккуратнее с такими заявлениями. Теперь иди. И лучше бы тебе оправдать мое доверие.

— Разумеется.

Прихрамывая, он развернулся и пошел в сторону дороги. Дойдя до ближайшего дерева, Этьен, впрочем, резко обернулся.

— Габино, я…

Тот смотрел на Этьена со всем возможным вниманием. И Этьен вдруг усмехнулся. Жаль все-таки, что его смерть выглядела не так.

— Я скажу тебе все, что хотел бы, когда мы в следующий раз встретимся.

— Заметано.

Этьен улыбнулся. И больше не оборачивался.

***

Этьен проснулся из-за малиновки, свиристящей на подоконнике, где он давеча оставил недоенный кусок хлеба. Рассвет только зачался, и юные белесые лучи мельтешили по перине, заплетались в его всклокоченные волосы.

— Уф, — хрипло выдохнул Этьен, усаживаясь в постели. — Доброе утро.

Малиновка, непонимающе дернув головкой, отлетела на другой край подоконника.

— Мне снилось озеро, — обратился он к ней, улыбнувшись. — Припорошенное снегом. Лед на нем истончился… Будто в начале весны. Было так тихо. Удивительно тихо.

Этьен усмехнулся сам себе. Поманил малиновку пальцем; воздух на миг дрогнул, а затем птица, недоверчиво чирикнув, подлетела к своему прежнему месту и принялась как ни в чем не бывало клевать хлебные крошки.

— Интересно, — продолжил он через несколько мгновений, — а что тебе здесь снилось? Открывал ли ты на ночь окно, чтобы не пропустить голоса первых петухов? Рассыпал ли по подоконнику крошки, чтобы подкормить прилетающую поздороваться малиновку?

Этьен поднялся, потянулся; ребра болели гораздо меньше, но нога все еще ныла. Впрочем, ходить он уже мог, не прихрамывая. Все-таки храмовый лазарет чудеса с людьми делает. Пусть и не за спасибо.

Выдохнув, Этьен отошел к столу — одному из трех предметов мебели, присутствовавших в доме, — и провел рукой по деревянной столешнице, на которой стояла пустая треснувшая тарелка. Подняв руку, он увидел, что на ладони не было ни пылинки, и усмехнулся.

— Они здесь убираются. Делают вид, что это священное место, но сами захаживают сюда по десять раз на дню. Небось еще и растащили весь твой домишко, когда ты ушел. А теперь лгут, будто…

Он поднял со стола тарелку, провел по ободку пальцем — ни пылинки. Скол на ободке казался искусственным. Этьен вздохнул, поставив тарелку на место.

— …будто все здесь настоящее. Лицемерные скоты.

Малиновка недовольно чирикнула, несколько раз яростно клюнула горбушку, и в конце концов кусок хлеба свалился в траву по ту сторону. Птичка, удивленно пискнув, бросилась за ним.

Возникшая следом тишина показалась Этьену удушающей.

— В любом случае… — прерывисто выдохнул он, обернувшись к окну. — Наверное, здесь было очень одиноко. Но стало ли с Эотасом лучше?

Нога снова заныла, и он был вынужден вновь сесть на кровать.

— Глупо сравнивать наш опыт, конечно. Но несколько лет назад я думал, будто все будет иначе. Эотас ведь где-то рядом, но теперь он настолько отстранен, что мне кажется, словно он вот-вот пропадет насовсем. И мне одиноко. Если честно, мне страшно одиноко.