Ингмар и ректор соседнего владения, посовещавшись, решили, что к Эдумунду надо послать кого-нибудь из своей братии, кто аккуратно бы сумел старика направить на правильный путь. И так как я в то время Ингмару буквально житья не давал, да и человека столь же выдающегося они бы в любом случае не нашли, то решили в итоге… Боги, Габино, ну я же вижу, как ты смеешься! Хоть бы вид сделал, ну!

Так, значит, первое время я просто за всем наблюдал, как и было задумано. В доверие Эдмунду втирался, разведывал, как у него там что работает в его представлении, все в таком духе. Очень быстро, впрочем, стало очевидно, что маразм с каждым днем крепчает все сильнее, а никаких управленческих навыков у деда нет и в помине. Эдмунд, к тому же, всяческие советы воспринимал с неохотой, а следовать им не собирался уж тем более. В связи с этим я не придумал ничего лучше, кроме как его сменить.

Перевыборы при живом-то настоятеле практически никогда не проводятся, конечно, но я знал, что, потянув за нужные ниточки, устроить это будет несложно. Крохотное местное сообщество из-за творящегося бедлама уже слабо верило, что что-то может поменяться, и к смене руководства относилось равнодушно. Ингмар поначалу мою идею как нечто разумное не воспринимал, но постепенно смирился с тем, что лучших вариантов у нас нет. Ну, а старик Эдмунд… Пришлось, конечно, над ним немного поколдовать.

Архиепископ Белмонт, как и ожидалось, обратил на нашу инициативу мало внимания. После обстоятельной беседы с Ингмаром он, впрочем, добро дал. В конце концов, интереса к монастырю у него было мало — лишь бы подати вовремя уплачивали. И вот — после ряда бюрократических процедур я уже считался настоятелем и мог говорить с Ингмаром на равных. Ощущалось это все тогда как манна небесная, не иначе. Но недолго.

Меня в то время манил сан сам по себе, и я слабо представлял всю ту ответственность, что свалилась на меня после его принятия. Дела у меня первое время шли из рук вон плохо, пусть я и старался как-то выкручиваться. Белмонт отказывался давать денег на продолжение восстановления храма, пока округа была небезопасной. Паладины особого интереса к моим землям не проявляли, пока этот их новоиспеченный паломнический путь проходил от нас за версту. Пришлось бы обращаться наверх с просьбой путь немного передвинуть в мою сторону, да вот только кто бы меня послушал? К тому же, все еще остро стоял вопрос с бежавшими из деревни селянами. А в связи с продолжавшимся тогда кризисом ни идей, ни возможности обустроить им человеческую жизнь у меня не было.

Я был один в этой своей дурости, но уйти на попятную казалось уже невозможным. Поэтому спустя где-то год, успев вдоволь поскорбеть обо всех своих многочисленных бедах, я все же взялся за дело.

В первую очередь я решил озаботиться треклятым паломничеством. У меня даже вышло: я придумал простенькую легенду о связанной с Вайдвеном реликвии, что-то типа его дырявого носка, раздобытого на Белом Переходе, и в храм и впрямь начали постепенно стекаться люди.

Паладины мигом взяли все свои слова назад и обустроились неподалеку, Белмонт вновь задумался о выделении денег на нужды храма, хотя в том уже, как мне думалось, не было нужды — деньги я получал и от проезжавших мимо пилигримов. Я мог наладить поставки необходимого продовольствия для деревни, мог восстановить местное фермерство, мог привести храм в божеский вид… Все шло как нельзя лучше, и к нам с каждым днем прибывало все больше и больше паломников. Правда, я не особо смотрел, с какой стороны люди к нам приезжают.

Однажды к нам пришла группа беженцев из Дирвуда. Я дал им все необходимое, не забыв о том, каким сам был в такой же ситуации, обустроил им ночлег и пообещал найти им работу. Они не казались большой проблемой — я с охотой готов был помочь. Зря, как оказалось.

Одной ночью храм в придачу с деревней они подожгли. Никто, благо, не умер, но практически ничего не удалось спасти. Я тогда совсем растерялся — некоторое время просто стоял и смотрел, как горит синим пламенем все мое будущее, все мои труды последних лет. Все было потеряно. Все хоть сколько-нибудь весомое, что у меня только было.

Виновные вернулись туда же, откуда бежали — задержать их никто не успел. Местные растеклись по соседним деревням. Я раздал им все деньги, что удалось уберечь, и продал свою мнимую реликвию, чтобы было, чем заплатить Белмонту. Руины оставил паладинам просто чтобы земля все еще оставалась безопасной — правда, пришлось приложить большие усилия, чтобы их убедить там остаться. А Ингмара я попросил не говорить Белмонту о том, что монастырь разрушен. В итоге архиепископ думает, что реликвия просто исчезла, и южные земли все еще продолжают у него числиться со мной во главе. Так что я, как видите, все-таки самый настоящий настоятель. Пусть только и на бумаге.

— Ого, — с усмешкой выдохнул Эйк, встряхнув поводьями, — да здесь нарушений минимум на целый параграф устава…

— Мне-то теперь терять особо нечего, — пожал плечами Этьен, прокашлявшись. — А так хоть во лжи меня уличать у вас желания поубавится.

Эйк наигранно рассмеялся.

— Ну-ну, думаешь, фантазеры себе обычно только заслуги приписывают? Ага, щас!

Этьен шикнул на него, перевел взгляд на Габино. Тот все так же сидел, облокотившись на бортик повозки, и смотрел в сторону. Лицо его не выражало ни капли заинтересованности. Этьен нахмурился, но в чужие мысли решил не заглядывать.

— Габино, ты настолько возмущен рассказом, что даже взглядом меня не удостоишь?

Габино пожал плечами.

— Нет. Я только размышляю над тем, как все это преподнести в моем отчете.

Отвернувшись, Этьен сполз в положение лежа и цокнул языком.

— Невежливо.

— Не утомляй меня.

День тянулся медленно. Может, даже слишком медленно. Эйк все так же напевал свои заунывные солдатские песни, безбожно фальшивя, а округа верещала скрипучими голосами сорок. Через некоторое время проехали мимо крохотного фермерского поселения. При виде блестящих на солнце эмблем люди приветствовали инквизиторов поклонами и словами благодарности, но Этьен видел их глаза. Страх пополам с отвращением. Этьен мало знал инквизиторов, но ему хотелось бы думать, что такое отношение к ним неоправданно. Впрочем, одного взгляда на Габино оказалось достаточно, чтобы понять обратное.

Габино не чувствовал стыда — вряд ли он вообще когда-либо подобное ощущал. Ему было, разумеется, неприятно, несколько даже противно, но по большей части все-таки горько. Потому Габино не смотрел селянам в глаза, пусть внешне все еще казалось, будто он полон уверенности в себе.

Селяне не были к ним предосудительны или жестоки, думал Этьен, с тоской глядя на скрывающуюся за горизонтом деревеньку. Как не были жестоки и инквизиторы — в глубине души, конечно же. В самом-то деле и тем, и тем было друг на друга по большому счету все равно. То, что они имели сейчас, просто-напросто так сложилось.

Такие уж, сука, были времена.

Через некоторое время Габино отвлекся от своих раздумий и, выудив из сумок бумагу и грифель, принялся старательно что-то записывать. Этьен, уныло грызущий сухарь, косо поглядывал на него несколько мгновений, затем усмехнулся.

— Хей, Габино.

— Че тебе?

— Помнишь настоятеля Феорана с севера? У него еще усадьба сгорела.

Габино на миг перестал писать, подозрительно на него взглянул.

— Ну и?

— Ну так это моя работа, — самодовольно усмехнулся Этьен, перекинув руку через бортик повозки. Габино вскинул бровь, не спуская с него взгляда, затем вернулся к пергаменту.

Молчание затягивалось. Габино все так же заунывно скреб грифелем по бумаге, Эйк явно норовился запеть снова. Этьен вздохнул.

— А помнишь, в Мидруне на ярмарке какой-то умник распустил целую партию орланских рабов? Это тоже я.

Габино молчал. Нижнее веко на правом глазу у него легонечко подергивалось. Этьен ухмыльнулся.

— А помнишь двух братьев-десятников, пытавшихся дезертировать вскоре после Долины Милосердия? Это, значит, тоже…