— На кой ляд ты пришел в нашу деревню? — неуверенно спросил он. — Зачем пытался проповедовать тем, кому это было не нужно?

Некоторое время Этьен смотрел на Рено, собираясь с мыслями, затем быстро отвел взгляд. Чуть приподнявшись, он потянулся к приставленной к одному из пней бутылке и неловко схватил ее.

— Ради таких дебилов, как ты, — выдохнул наконец Этьен, вглядываясь в дно бутыли. Блаксон кончился.

— Я не понимаю.

Этьен нарочито медленно отставил пустую бутылку в сторону, затем, отвернувшись, выпрямился и глубоко вдохнул.

— Дирвуд, в конце концов, оказался первым государством, которому удалось убить бога, — начал он, все так же глядя в сторону. — Хель вас всех забери, мне бы было откровенно наплевать на все это, если б вы грохнули какого угодно другого бога. Но вы взорвали, задави вас Колесо, Эотаса.

Где-то в вышине пронзительно закричала птица.

— И вот убили вы бога, — невозмутимо продолжал Этьен, закинув ногу на ногу, — но вам этого оказалось недостаточно. Вы вдруг решили, что всякая память о нем вас до глубины души оскорбляет. Что каждый его последователь, какие бы благородные цели он ни преследовал, должен немедленно умереть. Причем умирать он обязан очень мучительно и желательно очень долго — так, чтобы, видимо, у самого Скейна поджилки затряслись.

Рено не комментировал, молча глядя на огонь. На беспокойно трепыхающееся пламя слетались десятки насекомых, но ни он, ни Этьен не стремились их отгонять.

— Казалось бы — у кого после такого появится желание продолжать в Эотаса верить? У кого хватит глупости продолжать выкрикивать бредни о том, что их вездесущий бог сдохнуть не может, что он все равно всех бескорыстно любит и что мы в любом случае должны покаяться и принять его очищающую зарю? — Этьен сплюнул. — Здравомыслие мне подсказывало, что ни у кого. Но Дирвуд, сука, в очередной раз меня удивил.

Огонь подрагивал перед ними в нерешительном танце, сверкая тянущимися кверху всполохами искр. Подобно этим же искрам, постепенно разгорался в душе у Этьена огонь чужой злобы.

— Не подумай, я не считаю дирвудских эотасианцев однозначными и пропащими идиотами, — улыбнулся он, сощурившись. — Вы, наоборот, невероятно меня интересуете. Мне искренне любопытно, до какой степени нужно лишиться рассудка, чтобы продолжать бить поклоны этому… чудовищу после всех выходок Вайдвена.

Этьен явственно почувствовал, как сильно Рено захотелось сейчас вскочить. Как его вмиг охватило желание крикнуть что-нибудь до дрожи оскорбительное, а еще лучше — вмазать проклятому богохульнику оплеуху, опрометью убежать прочь и никогда, никогда больше о нем не вспоминать. Но Рено не поддавался. Что-то внутри уперто его сдерживало.

Вот сейчас…

“…как он мог? Как он посмел скрывать это отношение так долго, как осмелился так открыто насмехаться над самим Эотасом? Сможет ли хоть однажды его душа очиститься? Сумеет ли он осознать, насколько ошибается?”

Нет. Недостаточно глубоко.

“…я ведь поверил ему. Всего лишь на миг, но поверил искренне — так, как верил до этого лишь одному человеку. А в итоге он оказался грешником намного худшим, чем даже я сам.

Эотас, если слышишь… Прости ему этот грех. Прости и помоги мне наставить…”

— Ой, перестань, — усмехнулся Этьен. — У Эотаса явно есть дела поважнее прощения такой до ужаса грешной души.

Рено недоуменно вскинул голову.

— Умею я читать мысли, куда ж без этого, — спокойно объяснил он. — Правда, при соблюдении определенных условий. Извини уж, но показать тебе это было проще, чем вдаваться в подробности.

Рено, нахмурившись, отвернулся.

— Да какая разн… — Он резко осекся и, закусив губу, посмотрел Этьену в глаза. — Не надо было лезть в мою голову, я бы и так все тебе сказал. Ты — обманщик. Ты защищал в таверне имя Эотаса, говорил о своих поисках веры, заставил меня поверить в твою искренность, хотя на самом деле все это время лишь насмехался и над моим богом, и надо мной. И ведь ты даже не раскаиваешься!

— Я не спорю, но и брать своих слов назад не буду. — ответил Этьен, отведя взгляд. Перевернутый символ на его груди переливчато мерцал. — Я действительно не слишком жалую Эотаса. И я не пытался этого от тебя скрывать. Назвав меня еще впервые жрецом, переврав весь наш разговор о вере так, как тебе хочется, ты выдумал себе притягательную до одури иллюзию, в которую тут же охотно поверил. Единственный, кто тебя разочаровал и обманул — это ты сам.

Рено, не найдясь, что ответить, молча опустил голову. Друг на друга они больше не смотрели.

Холодало. Пришлось подбросить в костер несколько сухих прутьев, чтобы он не потух окончательно. И лишь спустя несчетное количество минут Рено тяжко вздохнул и дотронулся до своего медальона.

— Прости мне мою грубость. Я не должен был тебя обвинять, — сказал он, судорожно поглаживая побрякушку на шее. — И все-таки из всего тобой сказанного в одном ты прав. Мы действительно убили Эотаса. И пусть не дирвудские эотасианцы заложили у него под ногами бомбу, но и мы приложили к этому руку своим равнодушием. Своим… бездействием. И именно поэтому мы заслуживаем всего, что происходит с нами сейчас.

— Ой, заткнись. Нельзя убить бога, несчастный ты дурак. Но даже если ты уверен в обратном, то я скажу тебе вот что: нет и не может быть никакого искупления в смерти и унижениях, через которые такие, как ты, сейчас проходят.

Рено нахмурился. Сделать он, конечно, хотел сейчас намного большее, но продолжал изо всех сил сдерживаться. Этьен в некотором роде даже завидовал его выдержке.

— Я не могу понять твоей уверенности. Да и… Прости, если мои слова вновь покажутся грубыми, но неужели ты можешь знать об искуплении больше, чем я, эотасианец?

— Ну, — усмехнулся Этьен, — у меня был сравнительно неплохой учитель. Жаль, что его в итоге взорвали.

В глазах у Рено вспыхнули вдруг искры.

— Так ты, — проговорил он почти шепотом, — хочешь сказать…

Этьен деланно зевнул, прикрыв рот дрожащей рукой.

— Все, хватит на сегодня.

Рено едва не вскочил.

— Но ты не можешь просто замолчать после такого!

— Могу и буду, — отрезал Этьен. — Не заставляй меня применять на тебе свои всесильные способности.

Он показательно свернул свой плащ, игнорируя откровенное возмущение Рено, разложил его на земле и как ни в чем не бывало улегся спать.

Белафа смотрела на их маленький лагерь с холодным равнодушием. Костер, сожрав все подкинутые ему ветви, постепенно затух окончательно. А Рено не ложился спать еще долго.

***

Свет не слепил его.

Он не был подобен сиянию солнца, хотя многие утверждали, что они суть единое целое. Свет не стремился обжигать, не хотел слепить или ранить, но вместе с тем был неизменно всеобъемлющ и грозен.

Этьен его не боялся.

Он боялся тогда, в прошлой, казалось бы, жизни, когда ничего о свете не знал и узнать не стремился. Поэтому в первое их столкновение его обожгло. Но это и не могло быть иначе. Свет всегда ведь режет глаза, когда просыпаешься, разве нет?

Сейчас свет сиял для него ласково и мягко. Он застилал Этьену взгляд, лишал его слуха и способности мыслить, но это не казалось неправильным или пугающим. Потому что взамен свет награждал его величайшим из всех существующих благ — спокойствием.

Свет отрезвлял его и пьянил одновременно. Свет обволакивал его, впитывал в себя, позволяя стать с собой единым целым, и в себе радушно позволял Этьену забыться. Свет лишал его навязчивых отголосков чужих чувств, его собственного страха и смятения, оставляя взамен только мерцающее бархатное сияние, что в своем всеобъемлющем лоне шептало ему лишь одно слово: спасибо.

За то, что поверил. За то, что не испугался. За то, что помогаешь мне помнить о том, что забыто быть не должно.

Этьен принимал эту благодарность с улыбкой. И больше ни на секунду не сомневался в том, что выбранный им путь оказался правильным. Потому что свет Вайдвена не слепил его никогда.

…и тут кто-то бесцеремонно толкнул Этьена в плечо.