Я умер за час до победы, но выжил во время чумы.

Я был безоружным бродягой, я был убийцей в строю,

Я дрался под белым флагом за счастье в чужом краю.»

Они отозвались его словам так быстро и ярко, что Этьен едва не подавился их принятием. Он вдруг перестал слышать свой голос, перестал ощущать движения пальцев на струнах — и в один миг забыл, где находится.

Этьен был сейчас вовсе не в разрушенном зале эотасианского храма, а где-то далеко-далеко позади, словно бы… дома. Он пел не горстке потерявшихся в себе самих глупцов, нет, но кому-то важному, правильному, родному; кому-то, чей свет, чье тепло и восхищение могли предназначаться ему, ему и только ему одному.

«Знаешь, мой друг, и ты не ходи на войну,

Лучше пойдем счастья по свету искать.

Пить из ручьев и петь, слушать лесов тишину,

Замки мечты возводить из речного песка.»

Не было ни слов, ни музыки, ни слушающих его людей — только тепло, бесконечно льющееся из каждого уголка тепло, подобное вспышке, солнечному сиянию, и одновременно с тем — чему-то, что выше, чище и светлее даже солнца.

«Я буду странником света, ты будешь странником тьмы,

Мы будем брести сквозь лето до звонких ворот зимы.

Мне быть бы героем саги, а ты можешь стать мудрецом —

Ты будешь бродячим магом, а я — бродячим певцом.»

Он видел перед собой давно знакомые лица родом из самого его детства, из самых далеких и недоступных ему нынешнему уголков памяти — и чувствовал даримые ими эмоции так, словно бы ощущал их впервые. Он видел перед собой ту самую девушку, ту единственную, потерянную где-то далеко-далеко в прошлом — и чувствовал связь с ней так, как никогда прежде.

А потом… Потом он вдруг увидел перед собой лицо Вайдвена.

И музыка мигом смолкла.

— Ну? Дальше!

…А, впрочем, ненадолго.

Этьен вдруг словно бы физически ощутил захлестнувшую только что зал волну тепла и так и не смог понять, что же послужило ее источником. Но потом он вновь ударил по струнам — и думать об этом у него уже не осталось возможности.

«Знаешь, мой друг, а мы ведь с тобой не умрем:

И если идти, дороге не будет конца.

Бедам и войнам назло мы будем вечно вдвоем,

Вечно рука в руке, песней сплетать сердца.»

Разумеется, там был Вайдвен — неизменно сияющий, яркий — ярче самого солнца, — и при том бесконечно далекий. Но Этьен больше не ощущал его присутствие в своей квинтэссенции тепла, как нечто неправильное — наоборот. Вайдвен должен был быть там. И это теперь не казалось Этьену чем-то чуждым.

«Мы будем помнить созвездья, но не будем помнить имен.

Мы будем смеяться и грезить вдали от битв и знамен,

Без мертвых богов и героев, без битвы добра со злом,

Чтобы однажды построить свой долгожданный дом.»

Этьен не понял, когда сумел открыть глаза, потому как вдруг увидел перед собой лицо Рено. И вдруг изумился тому, что не увидел его раньше. Рено сидел с ним рядом, едва не светясь от переполняющего его тепла, и все вмиг Этьену стало ясно. Все до последней капли.

Он вдруг понял, для кого пел только что, и более того — понял, про кого пел. В одночасье померкли перед ним образы тех, для кого звучала эта песня в прошлом. И Этьен всем своим существом вдруг ощутил, что никогда и нигде не сможет спеть ее ни для кого больше.

— Да уж, — кашлянул кто-то спустя пару мгновений, — после такого вешаться не захочется.

— Плясать, к несчастью, тоже, — выдохнул белокурый лютнист. — Все же… Спасибо.

— Да. Спасибо.

Этьен несдержанно усмехнулся, вздрогнул, осознав, где до сих пор находился. И вдруг с ужасом понял, что щеки у него влажные.

***

После того, как Этьен отыграл свою песню, эотасианцы разговаривали совсем немного. В конце концов, время было позднее, да и Лют не упускал шанса напомнить всем, что завтра их ожидает дорога. Тем не менее, времени этого хватило, чтобы Рено успел наконец запомнить всех членов группы по лицам и именам и составить свое окончательное о них впечатление.

Рено, в отличие от Этьена, эотасианцы определенно нравились. На все попытки себя разговорить Этьен реагировал очень остро, в конце концов уединившись в одном из дальних углов зала, время от времени недовольно поглядывая оттуда на общее сборище. А Рено, наоборот, впервые за долгое время наконец начал чувствовать себя в своей тарелке. И понимать, что, возможно, наконец ему удастся прояснить для себя кое-что важное.

Однако помочь ему в этом, как он полагал, мог только Лют. За прошедшие несколько часов он успел произвести на Рено очень приятное впечатление, показав себя умным, добрым и уравновешенным человеком. Самое главное, уравновешенным. За последние два дня Рено успел для себя отметить, что именно это качество он теперь ценил в людях превыше всего.

К счастью, вскоре Рено предоставился шанс поговорить с Лютом лично. Когда диалоги эотасианцев стали прерываться зевками едва ли не через слово, мэтр решил, что время ложиться спать все же наступило. Остальным он строго наказал принять положение лежа, а сам тем временем отошел к дальнему уголку зала — туда, где на брошенных у лестницы каменных глыбах отчетливо прорисовывались следы какой-то полустершейся фрески. Тут-то Рено и решил действовать.

Он выждал момент, когда эотасианцы увлекутся приготовлениями ко сну, перестав его замечать, и, тихонько выбравшись из общего круга, аккуратно направился в сторону склонившегося над куском мрамора Люта. И стоило только Рено подкрасться к нему на расстояние всего-то двух шагов, как мэтр, выпрямившись, неудовлетворенно вздохнул.

— Друг мой, — начал он, не оборачиваясь, — я ведь просил вас всех лечь спать. Ты же не хочешь чувствовать себя завтра выжатым, словно губка, правда?

— Не хочу. Простите. Я просто хотел вас спросить…

— А, Рено. — Лют обернулся к нему, и в лазурных его глазах ясно отобразилась усталость. — Ничего страшного, я всегда готов поговорить с тобой. О чем ты хотел спросить?

— Ну, понимаете… — Рено потупился, в неуверенности дотронулся до своего медальона. — Даже не знаю, как сказать. Вы ведь эотасианский жрец?

— Мне больше по душе слово священнослужитель, — мягко улыбнулся Лют. — Но да, ты все правильно понял.

От его ласкового голоса Рено смутился еще сильнее, отвернувшись к стене.

— Раз такое дело… Ох. Я просто, наверное, хотел вам признаться. Кое в чем важном.

Заметив чужую неуверенность, Лют коротко вздохнул, положив единственную руку Рено на плечо.

— Ничего не бойся. Я буду рад тебя выслушать.

Даже чувствуя поддержку, Рено все равно не смог посмотреть Люту в глаза.

— Просто, понимаете… — От напряжения на какой-то момент он нервно закусил губу. — Вы все — такие замечательные люди. И вы, мэтр, особенно. Вы ведь, наверное, хотите вести вперед только людей вам под стать. Тех, кто всем сердцем любит и почитает Эотаса. А я, понимаете… Я не такой человек. Я всегда в своей жизни совершал только ошибки, причем совершенно ужасные, и Эотасу я, наверное, противен. И просто… Я хотел спросить, действительно ли такому, как я, можно быть здесь с вами…

Лют слушал его очень внимательно, ни на миг не отрывая от Рено взгляда. А дослушав, вздохнул и аккуратно приобнял его одной рукой.

— Все в порядке, мальчик мой. Давай с тобой присядем.

Они отошли к лестнице — туда, где некоторое время назад проходил разговор с Этьеном. Небрежно уселись на пол, скрывшись за тенью каменной глыбы.

— Знаешь, какой грех в нашей вере является самым страшным?

— Не уверен. Убийство? Предательство?

Лют покачал головой.

— Ты отчасти прав. Перечисленные тобой деяния и правда являются очень страшными грехами. Но я говорил вовсе не о них. Попробуешь угадать еще раз?

— Нет.

— Хорошо. Я говорил об отсутствии у человека стремления к искуплению. Понимаешь, о чем я?

— Пожалуй. — Рено, подтянув колени к груди, опустил на них взгляд. — Но я почти ничего не знаю об искуплении.

— Как и я, — печально улыбнулся Лют. — Как и все мы, мой мальчик. Для каждого из нас это понятие преображается, меняется в форме, порой искажая свой первоначальный смысл, но при этом не теряя главной своей сути. Наша жизнь — это бесконечный поиск способов искупления. Но тот, кто не ищет этих способов, кто отчаялся и отрекся от желания измениться, и является самым страшным грешником в глазах Эотаса. Ты понимаешь меня, мой мальчик?