— Ошибаешься, — покачал головой Этьен. — Конечно, не могу не признать, что взгляд в прошлое порой необходим, чтобы не повторять совершенных в нем ошибок. Но вы обращены к прошлому и только к прошлому; вы не приемлите ничего иного, и это неприятие медленно убивает вас. Эотасово солнце взорвалось и обожгло всех, кто когда-то к нему тянулся, но вы игнорируете это, потому что так вам удобнее, и уперто не замечаете, как искры на затухающем пепелище продолжают опалять ваши души.

Возмущение медленно разрасталось с каждым брошенным им словом, все глубже проникая ему в нутро. Берас тоже чувствовал это: подняв голову, он, ощерившись, застриг ушами.

— Ересь, — тяжело выдохнул, выдержав паузу, Лют. — Эотас умер, принеся тем самым ради всех нас великую жертву. Кто мы такие, чтобы осмелиться о ней забыть, чтобы отвернуться от нее и сделать вид, что ничего не было? И как смеешь ты, нося на себе эотасовы символы, призывать нас к подобному?

— Потому что нет толка в вере, которая больше не внушает надежду, — процедил Этьен, сжав в кулаке ткань туники на груди. — Настоящее, которое Эотас после себя оставил, уничтожит вас всех, если вы так уперто продолжите хвататься за то, чему в нем уже не может быть места. Своим помешательством вы исковеркали саму суть Эотаса, извратили его до тщеславного монстра, который кормится теперь лишь людскими страданиями. Или вы действительно думаете, что Эотас, бог рассвета и искупления, взаправду хотел, чтобы остатки веры в него вас убили? Неужто вы и правда считаете, что все то, что творится с эотасианцами сейчас — ничто иное, как его божественная воля?

Воздух вокруг Этьена на короткий миг схлопнулся; в ушах у него зазвенело. Берас шумно рычал, переводя взгляд от одного эотасианца к другому.

Этьен ощутил в себе пламя. А затем, словно бы во сне, услышал голоса. Целый рой голосов.

«Убирайся. Уходи прочь. Я не желаю этого слышать. Никто не желает.»

«Тебе нет места здесь, если ты не принимаешь нашу веру. Если считаешь, что мы не правы лишь потому, что не позволяем себе забыть.»

В глазах у него поплыло; сердце учащенно забилось, ладони вспотели.

Нет. Он не мог оказаться там вновь. Ведь всего секунду назад все было реально…

«Эотас не забудет тебе этого. Он не будет выводить к свету того, кто погряз в своем грехе так глубоко. Того, кто осмелился утаскивать за собой во тьму других.»

«Эотас не простит тебе эти слова. Эотас не сможет простить того, кто не раскаивается. Того, кто так слепо уверен в своей правоте.»

Этьен встал, не ощущая под ногами земли. Сделал несколько шагов по направлению к лестнице, но тут же почувствовал, как гонимый им прочь огонь всколыхнулся в нем с новой силой.

«Ты никогда не будешь прощен.»

«Никогда.»

Этьен явственно ощутил, как его желудок начинает выворачиваться наизнанку. Он согнулся, чувствуя, что не может больше терпеть, что это пламя, пламя чужой злости, слепой и яростной, вот-вот разорвет его изнутри, что лишь секунды остаются до того, как он сгорит окончательно…

…но вдруг ощутил, как чья-то твердая рука схватила его за плечо.

— Прошу простить. Нам необходимо выйти.

Голос. Живой, теплый, совершенно реальный голос, который Этьен никогда не слышал в своих кошмарах. И ни за что бы не услышал.

Рено мягко помог ему опереться на себя, сделал несколько уверенных шагов к лестнице. И лишь когда ледяные капли дождя попали Этьену на лицо, он сумел очнуться окончательно.

Они буквально провалились в стену ночного ливня, бьющего по земле с таким усердием, будто это был для него последний раз. Вокруг стояла мертвенная тьма; единственным источником света остался храмовый подвал, и Этьен не смог успокоиться, пока они не отошли от него на такое расстояние, чтобы свет исчез из их поля зрения окончательно. Рено выпустил его неаккуратно, не дождавшись момента, когда Этьен смог бы стоять на ногах крепко. И когда Этьен все же упал, будучи до сих пор не в силах собраться, Рено лишь раздраженно вздохнул.

— С каждым разом становится все хуже, — бросил он, стараясь перекричать гул дождя и гомон взволнованных ворон.

Этьен долго не отвечал ему, бездумно водя по земле вокруг дрожащими руками, стараясь прочувствовать ее холод и влажность. За те недолгие мгновения, что они пробыли на воздухе, он успел промокнуть едва не насквозь, но это мало помогло успокоить его внутренний жар.

— Все та же поразительная проницательность, — наконец криво усмехнулся Этьен, даже не попытавшись подняться с колен. Рено вновь вздохнул.

— Ты же понимаешь, — начал он, сделав пару неловких шагов из стороны в сторону, — что так не может продолжаться вечно. Такими темпами однажды…

— Такими темпами однажды я просто свихнусь, — глухо закончил за него Этьен. — Каждый раз я пытаюсь внушить себе мысль о том, что у меня выйдет, что у меня взаправду получится хоть кого-то спасти от той участи, что постигла меня, но каждый, сука, раз я вновь убеждаюсь, что не способен на это.

Он опустил голову ниже, вцепившись пальцами в землю, и тяжело выдохнул. Дождь хлестал его по спине и плечам, холод медленно захватывал его нутро, но Этьен не ощущал этого.

— Хочешь знать, что было после той встречи с Вайдвеном? — Он усмехнулся, но голос его мгновенно сорвался. — Ты ведь наверняка думаешь, что для всех он был светом, что он вел людей к спасению из самых лучших побуждений. Вайдвен и сам, наверное, так считал. А потом случилась эта… резня с войском Унградра, и кровь залила ему руки таким потоком, что даже смерть не смогла отмыть его целиком.

Вайдвен думал, — хрипло продолжал он, — что в устроенном им аду я смогу вынести для себя какой-то урок. И, знаешь, я вынес. Осознал наконец для себя, что ни людям, ни богам нельзя верить. Понял, что единственной вещью, которую могут дать тебе те, за кем ты так самозабвенно идешь — это смерть.

Рено не издавал ни звука. Этьен не знал, стоит ли вообще за его спиной до сих пор Рено, но все равно не мог замолчать.

— Человек должен умереть лишь единожды. Лишь один раз он должен испытывать предсмертную агонию, лишь однажды должен прочувствовать ледяной ужас, что охватывает все твое существо перед смертью. А я успел умереть за время похода Вайдвена сотни раз. И столько же раз я убедился в том, что нет во всем мире никаких светлых богов. Есть только холод и тьма, которые остаются с тобой в тот момент, когда солнце неизбежно от тебя отворачивается.

Он поднялся на ноги сам, не получив никакой помощи извне. В нем уже не осталось никаких сомнений в том, есть ли сейчас кто-либо позади него.

— Оставайся и сгори вместе с ними, — холодно произнес Этьен, не оглядываясь. — Это совсем не моя забота. Ты прав: это не может продолжаться вечно. Я больше не могу… так. Вайдвен не оставил во мне никаких сил для того, чтобы кого-либо спасти. Опустошение, ставшее мне уроком, должно было научить меня тому, что в этом мире спасать не способен вообще никто. Пожалуй, я должен был понять это раньше.

Дождь, казалось, расступился перед ним, когда он сделал шаг в темноту. В Этьене не было больше сомнений относительно того, что он должен сделать дальше. Осталась лишь холодная уверенность в том, что выбор этот — единственный правильный. И он бы так и ушел прочь, ни разу не обернувшись. Если бы только в следующее мгновение его плеча не коснулась чужая рука.

— Я никогда не умирал, — спокойно сказал Рено, — и я надеюсь, что то, как это ощущается, я смогу узнать еще нескоро. Я никогда не чувствовал боль чужого человека так же, как свою собственную. Я никогда… даже не задумывался о том, как тяжело пытаться кого-то спасти. И, думаю, ощути я все это хоть однажды, я бы тоже решил уйти и никогда не оглядываться. Но ты — не я. Ты пережил все, о чем рассказал мне, ты сотню раз мог сдаться, покончить со всем, но все же не стал. И я искренне не верю, что Вайдвен мог отобрать у тебя все силы. Потому что не он поставил тебя на этот путь, а ты сам.

Этьен обернулся медленно, словно бы оттягивая момент, когда сможет увидеть перед собой чужое лицо. Но, обернувшись, не смог разглядеть ничего. Кругом стояла мертвая, непроглядная темнота. Этьен не придал этому значения.