========== VII. Божественное наследие ==========
Полуразрушенный зал, который Этьен принял вначале за хранилище, оказался не таким уж маленьким и не таким уж новым. Стоило лишь обвести взглядом освещенные скупыми отблесками стены, покрытые стершимися частично фресками, об изображении которых теперь можно было лишь гадать, как всякие сомнения развеивались мгновенно: подземный храм был стар. Возможно, многим старше, чем храм наземный.
Повсюду вокруг, погребая под собой выстланный потрескавшейся мозаикой пол, валялись обломки колонн, занимающих так много места, что зала мгновенно сокращалась в размерах, и статуй кариатид*, от которых теперь не осталось даже голов. Ошметки каменных девичьих тел оказались погребены, смешавшись с другими полуразрушенными мраморными глыбами. Ни одной целой колонны в зале уже не осталось, и один лишь архитектор мог знать, на чем сейчас держались своды подземного зала.
Статуи Эотаса хоть в каком-нибудь из его воплощений среди обломков Этьену различить не удалось, отчего на душе у него мгновенно стало спокойно. Потому что в ином случае Рено, наверное, своей тоской смог бы его задушить.
Зал, однако, оказался не единственным в серии подземных помещений. Широкая арка, покрытая простеньким геометрическим орнаментом и ведущая в следующие залы, была завалена остатками архитектурных вычурностей так тщательно, что ее очертания на запыленной стене различить удавалось далеко не сразу. Один из эотасианцев, заметив взгляд Этьена на арку, сразу же пожаловался о том, как сильно их компании хотелось пройти дальше и как чудовищно они расстроены устроенным здесь мародерами безобразием. А Этьена недоступность остальных помещений отчасти даже обрадовала: если они не могут пробраться дальше, значит и то, что там скрывалось, пролезть сюда тоже не могло. Теоретически.
Эотасианцы, собравшиеся внизу, в принципе оказались не внушающей надежд компанией. Через раз при взгляде на них Этьен натыкался на изуродованного калеку или же человека, чьи недавно полученные раны грозили вскорости в такового его превратить. Много среди них было людей, от кого так разило гниющей, прямо-таки разлагающейся волей к жизни, что к их ощущениям даже не приходилось прислушиваться. Были и те, в ком надежда на лучшее мертва оказалась уже давно, и сейчас, если заглянуть в их сердца, наткнуться можно было лишь на холодящую нутро тишину. И в Этьене эти открытия не пробуждали ничего, кроме злобы.
«Вот оно — Эотасово наследие, — с досадой думал он, переводя взгляд от одного изможденного лица к другому. — Истерзанное, обездоленное, сжавшееся в угол и откровенно жалкое Эотасово наследие, которое он так жаждал увидеть после окончания своей идиотской войны. Вот они, плоды ваших деяний, Эотас, Вайдвен! Почему ж вы не смотрите?»
Обглоданные временем стены эотасианского храма молчали, как молчали и души собравшихся внутри людей. Но Этьен к этому уже привык.
Дождь полил многим позже того, как Рено с Этьеном сумели рассесться и поздороваться со всеми собравшимися. Со стороны лестницы мгновенно повеяло холодом и сыростью, и круг у костра мигом сделался еще уже, сжался до таких размеров, чтобы тепла хватало вровень всем собравшимся.
Первым суть происходящего Рено с Этьеном решился объяснить Лют — однорукий условный предводитель группы, разговаривавший с ними у входа в подземелье и, разумеется, бывший ранее эотасианским священником. В сущности, о своем былом ремесле Лют упоминать не стал, но по количеству витиеватых лирических отступлений о важности религии в эти непростые времена и о внушаемой ею надежде, коих в его рассказе было многим больше, чем конкретных фактов, догадаться о его принадлежности к жречеству было несложно.
— …и потому и лишь потому столь важным для всех нас сейчас является, — заунывно тянул Лют, глядя на танцующие на стенах отблески огня, — способность разыскать в себе мужество для того, чтобы не отворачиваться от света, не оставлять надежд и не терять единства. Ибо порой нашему сердцу хватает слишком малого, чтобы с головой погрузиться во тьму, и лишь пламя, зажженное искрами общей веры, способно вывести нас из нее, очистить и указать путь…
Эотасианцы в очередной раз единодушно закивали. Слова Люта отдавались в дальних уголках их душ умиротворяющим, ясным, словно лунный свет, теплом, и Этьен едва в нем не тонул.
Он боялся признаться себе в том, что долгие месяцы ему не хватало этого сладостного, неомраченного и толикой скорби чувства, которым оказался сейчас заполнен весь подземный зал. Он отчаянно не хотел соглашаться, что и ему, как и всем здесь собравшимся, необходимы эти слова так же, как воздух, что и сам он нуждался в приносимом ими покое так долго, что забыл уже, как вообще этот покой ощущается. Изо всех сил, что сейчас в нем имелись, он пытался отвергать от себя приносимые Лютом тепло и свет; со всем усердием старался гнать прочь искушение признать, что общество собравшихся в зале эотасианцев ему приятно до дрожи. Потому что Этьен был решительно с ними не согласен.
Лют разглагольствовал еще долго, в ответ на каждое свое слово встречая бурное согласие всех собравшихся, и Этьен слушал, не имея в себе сил для того, чтобы его перебить. Но в конце концов Лют все же закончил свой витиеватый рассказ, с трудом переведя дух, и вопрошающе взглянул на Этьена с Рено.
— Значит, — откашлялся чуть погодя Этьен, пытаясь собрать в голове единую картину из всего только что сказанного, — вы все здесь оказались потому, что больше идти вам некуда. Потому что в Дирвуде жизнь без Эотаса вам представляется невыносимой и потому что мириться с новыми порядками вы решительно не намерены.
— Конечно, это очень грубая формулировка, — недоверчиво поморщился Лют, — но да, она отражает суть дела.
Побитая светловолосая девушка по имени Анна, смешно прицокивая язычком, пыталась привлечь к себе внимание свернувшегося под боком у Рено Бераса. Пес, решительно ее игнорируя, самозабвенно выкусывал на своей спине блох. Украдкой глядя на неловкие потуги девушки, Рено, трепля Бераса между ушами, улыбался. Как ему казалось, незаметно.
— Позволишь сделать парочку комментариев к твоему рассказу, мэтр Лют? — скучающе спросил спустя некоторое время Этьен. Лют взглянул на него изумленно, но тут же отвернулся, кратко улыбнувшись.
— Разумеется.
Опустив голову так, чтобы никто не смог увидеть его ухмылку, Этьен выдерживал паузу до тех пор, пока не убедился, что каждый из присутствующих поглощен желанием услышать, что же он хочет сказать. Пока не выждал такое состояние духа у всех собравшихся, которое не давило на его собственную неуверенность еще сильнее.
— Мне искренне интересно, — выдохнул наконец он, — веришь ли ты сам во все то, что говоришь. Ты сказал, что первостепенная ваша задача — сохранить в эти смутные времена веру в Эотаса, пронести ее дальше несмотря на то, что главный ее источник оказался убит на мосту Эвон Девр. И вот не кажется тебе, мэтр Лют, что идея эта попахивает абсурдом?
Возмущение, пока еще мягкое, не стремящееся взорвать ему голову, мгновенно проникло в Этьена, обдало его изнутри удушливым жаром. Настороженное выражение лица Люта не изменилось.
— Позволишь узнать, почему ты так считаешь? — деликатно спросил он, глядя Этьену в глаза.
— Потому что мертвый бог ничем не сможет вам сейчас помочь, — невозмутимо отозвался Этьен. — Я, разумеется, не имею в виду никакую буквальную помощь — действительно мертв сейчас Эотас или нет, он в любом случае не имеет теперь на нас какие-то существенные способы влияния. Я говорю о том, что вера, которая так бездумно хватается за прошлое, не сможет оказать на людей никакого эффекта, кроме деморализации.
Эотасианцы молчали, но он явственно ощущал, как постепенно набухает в них недовольство. Один лишь Лют, казалось, оставался мертвенно спокоен.
— Я не согласен с тобой, — неодобрительно взмахнул рукой он. — Без прошлого нет и не может быть ни настоящего, ни будущего. Оно — единственный доступный нам источник, из которого мы можем сейчас черпать силы для того, чтобы среди нас не начал разрастаться упадок морали. И воли к жизни.
