Профессор обладал целеустремленным характером, способным преодолеть любые преграды на пути к своей цели. Однако ему с трудом давались признания ошибочности своих суждений или неправоты в чем-либо. К счастью, благодаря обширным знаниям и большому уму до настоящего времени ему не приходилось часто, а главное, публично сознаваться в своей оплошности. Адам жил на публику и для публики, с большим удовольствием выступая на всевозможных конгрессах, симпозиумах да даже и перед простыми студентами медицинских учебных заведений. Справедливости ради стоит заметить, он был талантливым оратором, способным в считанные секунды погрузить в свой доклад любого из слушателей. Этому способствовало не только его природное дарование хорошо поставленной речи, но и глубокие знания материала. Профессор умел талантливо демонстрировать свою эрудицию в области генной инженерии вкупе со своим шармом и ораторским искусством, выступая перед самой различной публикой. Иной раз даже казалось, что делает это он исключительно для удовлетворения собственной значимости и важности. До такой степени как человек нуждался в кислороде, ему необходимо было видеть в глазах слушателей отражение своей великой личности.

Адам не представлял участия в научных исследованиях без признания и славы. Его излишнее тщеславие даже служило поводом предвзятого к нему отношения со стороны некоторых коллег. Те из них, которые работали исключительно во имя науки и сторонились публичности, предпочитая оставаться в тени, обходили Шиллинга стороной. Всецело погруженные в научные исследования, они не находили время на интервью и громогласные высказывания на конференциях, что в корне противоречило мировоззрению и личности Адама.

На этой почве у него завязался конфликт с заместителем кафедры молекулярной генетики, профессором Маркусом Дорнсайфером, который очень внимательно и ответственно подошел к научным докладам Шиллинга и не побоялся обнародовать факт неаккуратности подачи некоторых результатов последним. Дорнсайфер начал с легких замечаний о принадлежности анализов, которые Шиллинг представил своими, но по верному мнению Маркуса, те являлись собственностью иных исследовательских групп. В научных кругах сотрудники часто делятся промежуточными результатами, чтобы ускорить достижение конечной цели, и не предъявляют на такие статистические данные свои права. И на самом деле проблем с цитированием имен научных деятелей под графиками обычно не возникает. На такие незначительные и несущественные моменты редко кто обращает внимание, если именитый профессор публично представляет многообещающее исследование одного из самых известных университетов мира. Однако Шиллинг не спешил под каждым статистическим графиком подписывать имя его создателя.

Казалось бы, мелочь, но Маркус Дорнсайфер таковую неточность заметил в работах известного профессора Адама Шиллинга и не замедлил высказать свои замечания. Самолюбие Шиллинга было бесповоротно задето, а Маркус раз и навсегда стал его злейшим врагом. Дорнсайфер в свою очередь не мог смириться с обнаруженной ложью и, как он любил выражаться, обезьяньим поведением Шиллинга, которое могло запятнать имя клиники Шарите. Впрочем, существенных доказательств плагиата в работах Адама не обнаружилось, точнее сказать, истинные обладатели присвоенных профессором данных полюбовно подписались под якобы имевшем месте совместным сотрудничеством. В конечном итоге малоизвестные деятели извлекли больше пользы от славы и расположения Шиллинга, чем если бы они могли получить от нанесения тому вреда.

Маркус навеки остался озлобленным таким подхалимским поведением коллег и всецело отдался стремлению вывести на чистую воду лгуна и вора чужих исследований. Вражда между Адамом и Маркусом нарастала быстрее песчаной бури, но, увы, не предвещала мгновенного завершения, как это обычно происходит в пустыне. Шиллинг все больше ненавидел Дорнсайфера и задумал тайно уничтожить карьеру младшего по возрасту научного сотрудника.

«Да как только этот узколобый мерзавец решился поднять вопрос авторских прав столь малозначимых графиков? Да он совсем выжил из ума, если наивно полагает, что эта глупая статистика вообще была бы замечена в их кругах без моего личного участия. Напротив, эти малолетние лаборанты должны отдельно мне поклониться, что я решил воспользоваться их данными. Абсолютно нет никакого уважения к старшим по рангу, – озлобленно содрогаясь, вспоминал Адам Маркуса. – Убрать его с кафедры при первой же возможности, раздушить как червяка, не боясь испачкаться».

Повестка дня подходила к концу. Аплодисменты публики прервали размышления Шиллинга, и он вернулся к происходящему. Проведя последние пару часов в воспоминаниях и личных переживаниях, он только сейчас смог уловить восторг на лицах окружающих, которые громко и воодушевленно обсуждали последние известия из области технологий генной терапии. Шиллинг же чувствовал себя возбужденным и нервным, отчего волна озлобленности пробежала по телу, и его бросило в жар. Адам решил подышать свежим воздухом, тем более что смысла в дискуссии с обычными и малоизвестными коллегами он точно не находил. Вообще говоря, время было потрачено впустую, поскольку эти мелкие сошки даже не соизволили поинтересоваться его мнением, которое, по его твердым убеждениям, было мнением эксперта в области генной медицины с мировым именем. Он был не только признан научным сообществом, но также некоторые из его работ удостоились международных наград.

Кабинет профессора Шиллинга был совсем не похож на остальные кабинеты докторов, которые довелось увидеть Еве в Германии. В помещении с высокими потолками стоял тяжелый дубовый письменный стол с массивным темно-бордовым креслом. Занавески подобраны в тон дерева и кресла, мягкий барханный диванчик, на котором сидела Ева, располагался напротив рабочего стола посредине комнаты. Даже через грубую подошву весенних ботинок она чувствовала пушистый ковер под ногами, который безупречно подчеркивал роскошь интерьера. Девушка неподвижно смотрела на сидевшего напротив профессора Адама Шиллинга, в данный момент рассматривающего изображение на дисплее большого современного компьютера. Все вокруг ей казалось идеальным, неимоверно дорогим, внушающим силу и власть.

Образ профессора с безупречной укладкой темных, кое-где подернутых сединой волос, слегка грубоватый нос, пухлые губы, широкий лоб и длинная маскулинная шея, погруженная в белоснежный накрахмаленный воротник рубашки с расстегнутыми верхними пуговицами и с золотыми запонками на рукавах, идеально передавал стиль барокко. Крепкий аромат французских мужских духов воспринимался Евой как некая нота декадентства императорской эпохи. На мгновение девушка даже окунулась во времена Бонапарта, чему кроме соответствующего интерьера кабинета способствовало и изображение Наполеона, висевшее на стене за спиной профессора. Наверное, Ева чересчур изучающе уставилась на эту картину, и это не осталось незамеченным Шиллингом, что он решился оторваться от монитора и приступить к диалогу.

– Это мой любимый портрет императора Франции. Художнику удалось передать его истинные черты характера: решительность, властность, твердость в необходимости перемен и настрой победителя, – обратился на безукоризненном английском Адам Шиллинг к пациентке, сидящей напротив.

– О, скорее всего так и есть, – застигнутая врасплох, Ева пыталась собрать разгулявшиеся мысли.

– Вы не уверены, потому что знакомы с лучшими изображениями Наполеона Бонапарта? – прозвучала легкая насмешка в адрес неуверенного в себе молодого и хрупкого создания.

– Вовсе нет. Наоборот, я совсем не знаю таких картин, – искренне призналась Ева.

Именно в этот момент Адам посмотрел на юную девушку по-другому. Бледное лицо, огромные карие глаза, копна блестящих темно-русых волос, заплетенных в высокий хвост, старомодный сарафан, надетый на слегка помятую блузку, заставили именитого профессора впервые заметить в своей ценной пациентке привлекательную и весьма интересную юную леди. Он был ошарашен той женственной привлекательностью, которая по неизвестным причинам осталась им до сих пор незамеченной. Красота Евы окончательно отвлекла Адама от экрана компьютера и, скорее всего, от ближайших планов тоже. Он невольно откинулся на спинку массивного кожаного кресла и, прищурив глаза, стал с удовольствием рассматривать Еву.