Эрик стиснул зубы. Как бы то ни было, сейчас перед ним ожоги второй-третьей степени на большой площади и две глубокие раны с повреждением внутренних органов, и только это имеет значение.

Изба, куда их пустили, оказалась просторной и чистой: беленая печь, яркие домотканые половики и даже кровать, застеленная лоскутным покрывалом. В доме, где рос Эрик, спали на лавках и если бы не проснувшийся дар, он никогда бы не узнал, что бывает по-другому. Что ж, несколько ночей на лавке – не вся жизнь, перетерпит как-нибудь, хотя вспоминать прошлую жизнь не хотелось. Впрочем, он и лиц родителей толком не помнил: так усердно старался забыть.

Хозяева вместе с детьми перебрались к родичам, оставив дом в распоряжение чистильщиков, так что никто не мельтешил вокруг, мешая располагаться. Единственную кровать отдали Фроди, сами растянулись на лавках: хотя до вечера было еще далеко, устали все. Эрик прикрыл глаза, кажется, лишь на миг, а когда открыл снова, солнце в окне почти ушло за крыши, а в избе одуряюще пахло вареной курицей. Он только сейчас сообразил, насколько голоден: перед защитой толком не поел, слишком волновался, а потом день понесся взбесившейся лошадью и стало вообще не до того.

– Садись, – улыбнулась Ингрид, водружая на стол чугунок, в котором обнаружился густой кулеш с просом.

Альмод наполнил миску первым, но вместо того, чтобы начать есть, отошел к кровати. Тронул раненого за запястье:

– Будешь?

Тот вскинулся, просыпаясь, охнул – резкое движение явно разбередило не долеченную спину. Кивнул.

Альмод опустился прямо на пол, пристроив миску на поднятое колено, взялся за ложку.

– Сам, – сказал Фроди, неловко сдвигаясь к краю постели. – Еще не хватало.

– Сам, так сам, – не стал спорить командир.

Уходить, впрочем, не стал, так и держал миску, пока Фроди не вернул ложку.

За столом молчали. Альмод ел быстро и равнодушно, как будто ему было совершенно все равно, что класть в рот. Ингрид поглядывала на него встревоженно, но ничего не спрашивала. Эрик и подавно помалкивал. Доев, поднялся из-за стола, оставив на нем грязную посуду, как привык: в университете слуг хватает. Шагнул было к двери, зачем сидеть в четырех стенах, когда на лице самая настоящая весна? Он успел за зиму соскучиться по зеленой траве и яркому солнцу. Но странно, что купцы не ходят так из конца в конец мира. Да, опасно, но вряд ли опасней чем там, где спят в доспехах, не выпуская из рук оружия.

– Посуду помой, – окликнула его Ингрид.

Эрик обернулся. Девушка двинула по столу стопку сложенных друг в друга мисок. – Бочка с водой в сенях, шайка там тоже есть, нагреешь как-нибудь сам.

– Я? – изумился он. – Но…

Он хотел сказать, что никогда такого не делал. Видел в детстве, но когда то было.

– А кто еще? Мы с Альмодом готовили, значит, тебе мыть. Не Фроди же.

Эрик сильно сомневался, что Альмод снизошел до готовки. А вот в том, что на новичков всегда сваливают самую грязную и неприятную работу был почти уверен.

– Заплатить какой-нибудь девке, за медяк вымоет.

– И где ты, интересно, будешь искать девок посреди леса в паре дней пути от жилья?

– Я могу помыть, – фыркнул Фроди, не поворачивая к ним головы. – Если башковитый мальчик боится испачкать ручки. Только надо, чтобы меня кто-нибудь подержал.

– Да уж, ты-то явно их не боишься испачкать, – вспыхнул Эрик. – Наверняка в крови по локоть.

Фроди расхохотался:

– Ага, по плечи. В крови таких же башковитых сопляков. – Он повернул голову, зыркнул жуткими черными глазами. – И знаешь, не жалею.

– Хватит! – рявкнула Ингрид. Повернулась к Эрику. – Ты совсем дурак, или прикидываешься, что ничего не понял?

– Что я должен был понять?

– Да то, что…

– Ингрид! – рыкнул Фроди. – Не надо.

– Но…

– Нет, я сказал!

– Что я должен был понять? – повторил Эрик.

Оглядел остальных. Альмод наблюдал с непроницаемым лицом. Ингрид явно злилась. Фроди снова отвернулся, только пальцы комкали угол подушки.

– Что я должен был понять кроме того, что меня пытались оскорбить?

– Значит, дурак, – заключила Ингрид.

Эрик схватил миски и вылетел из комнаты.

В сенях едва заметно пахло хлевом: как и везде в деревнях зимой сюда пускали скотину, и сколько ни стели соломы, сколько ни намывай, ни скобли доски, запах въедался намертво. По стенам были развешаны серпы, косы, упряжь. Бочка с водой стояла у стены, над ней висел ковш, рядом на грубой табуретке стояла шайка. Эрик с размаху ливанул туда воды, та выплеснулась, обожгла холодом сквозь рубашку. Он выругался, вслух, длинно и грязно: услышь такое кто из профессоров, по головке бы не погладили. Но профессора были далеко, а он – здесь, среди странных и страшных людей, и никуда теперь от них не деться. И эта, Ингрид, такая же, а ведь поначалу ему показалось, что на одна из всех смотрит на него если не доброжелательно, то хотя бы непредвзято. Про остальных и говорить нечего.

Он снова выругался: мокрая одежда противно липла к телу. Подогрел плетением воду до более-менее приемлемой температуры, бухнул в таз посуду. Только сейчас он обратил внимание, что миски не из глины или дерева, чего бы стоило ожидать от деревенского дома, а оловянные, тонкостенные, с чеканкой по краям. Впрочем, отмывать жирную посуду, наверное, одинаково противно, из чего бы она ни была сделана. Все же он кое-как справился.

– Перемывай, – сказала Ингрид, едва он показался в дверях, держа стопку посуды перед собой.

Эрик возмущенно уставился на нее.

– Ты даже не посмотрела!

Она ухмыльнулась, поставила в верхнюю миску туесок, обвязанный тканью поверх крышки.

– Щелок. И держи ветошь.

– Ты издеваешься, да?

Она пожала плечами.

– Если бы ты не вылетел как ошпаренный, дала бы сразу. А так – сам виноват.

Эрик медленно, очень медленно закрыл за собой дверь в сени. И, уже не заботясь, услышит ли его кто и что скажет, заорал в голос, со всей дури запустил в стену проклятые миски – те, покатились по полу дребезжа. Он сполз спиной по двери, скрючился, уткнувшись лбом в колени. В последний раз он так плакал десять лет назад, когда отец, подкинув на ладони увесистый кошелек, развернулся и исчез за дверью, а Эрик остался в огромном незнакомом месте среди чужих людей. И, как тогда, не мог остановиться, пока слезы не иссякли, сменившись гулкой пустотой внутри. Вроде и повода нет, но слишком много всего случилось за день. Он медленно, точно дряхлый старик, поднялся, тяжело опираясь о стену склонился, чтобы поднять посуду. Провел пальцами по вмятине на оловянном боку, отстраненно подумал – красивая была вещь, жалко. Плетение собралось само, возвращая миске прежнюю форму. Эрик усмехнулся. Если бы не дар, он никогда бы не выбрался из деревни. Если бы не дар, он никогда бы не оказался здесь. Провести жизнь в тяжелой работе, потеряв к сорока годам половину зубов и обзаведясь грыжей – если раньше не сведет в могилу какая-нибудь хворь? Сдохнуть под чужим черным небом если тот, кто их ведет, не удержит плетение, или пойти на корм тусветным тварям, которые на тварей-то не похожи? Сегодняшним утром – творец милосердный, всего лишь утром! – ему бы и в голову не пришла ни одна их этих возможностей. Будущее казалось не слишком ясным, но, определенно, захватывающим. Да уж, куда как захватывающе.

Взгляд против воли зацепился за блестящее лезвие косы. Эрик медленно протянул руку, коснулся полотна. Опасная штука: неловкое движение, и можно всерьез покалечиться. Он мрачно улыбнулся, отступая. Всегда есть третья возможность. Но не сейчас – если его хватятся до того, как будет поздно, он станет посмешищем. Значит, хватиться его не должны.

Он плеснул в лицо водой, стирая остатки слез. Как бы то ни было, а проклятые миски все же придется перемыть. Впрочем, с щелоком все оказалось куда проще. Эрик помедлил перед дверью, мысленно готовясь к очередным насмешкам. Но огрызаться не пришлось, Ингрид забрала у него посуду, спокойно поблагодарив. Положила перед ним чистое полотенце, миску и ложку: