Нет, никто к Герду не прикасался, он бы почувствовал прикосновение, как почувствовал собачью шкуру под рукой. Эти толчки стали результатом его личных усилий! А вдруг все это ему только померещилось, он ведь тонул? Так ведь, на самом деле, не бывает, люди не двигают силой мысли объекты, тем более самих себя. Скорее всего, от шока и удушья у него просто помутился рассудок, и все толчки ему пригрезились.

Но, чем больше Герд над этим думал, тем упрямее отказывался признавать, что мог спятить. Со смерти отца и последующей демонстрации Геры своей полной несостоятельности в качестве матери Герд быстро усвоил, что в этой жизни он может рассчитывать только на собственные мозги и силы. Это хоть и заставило его преждевременно повзрослеть, зато и научило твердо держаться на ногах. Поэтому, если теперь он больше не мог себе доверять, значит, все теряло смысл. И значит, он просто не имел права оказаться сумасшедшим!

В конце концов он так извелся сомнениями, что пришел ко второму умозаключению: чтобы понять, что произошло на самом деле, и обрести покой, погружение необходимо повторить! Решение сильно походило на попытку суицида, учитывая пневмонию и наступающую зиму, да и осуждающий взгляд Старты говорил о том же, но ждать до лета Герд просто не мог. Не мог и все тут. Правда, пока его не выпускали на улицу до окончательного выздоровления, осуществить это все равно было невозможно, приходилось быть паинькой и вести себя осмотрительно. Поэтому Герд всячески старался отвлекаться от навязчивых мыслей на учебу, собаку и невинную болтовню с Олвой.

Когда он уже достаточно окреп, чтобы беспрепятственно разгуливать по дому и даже немного помогать тетке на кухне, та одним вечером после долгих уговоров позволила ему начистить картошки к обеду следующего дня. Сидя, разумеется. Сама Олва занималась форелью, которая планировалась у них на ужин. Тетка была рыбачкой, отсюда и злосчастная лодка, но сегодня рыбу она готовила пойманную не ею. Кто-то из деревенских принес ее в благодарность за помощь, так как Олва одолжила им комбайн. В законности ее действий Герд сильно сомневался, но почел за благо не спрашивать об этом, дабы не быть лишенным милости продолжать восседать на треногом табурете, склонившись над ведром с очистками.

Пока тетка возилась с тушками, Герд молча строгал. Ему хорошо был виден сосредоточенный профиль фермерши. Строгий, прямой. Волевой подбородок, резкие скулы. Сила и уверенность сквозили в каждом движении. При этом большие почти прозрачные глаза смягчали общее впечатление грубости, напоминали, что перед ним женщина. Герд смотрел на нее и думал о том, как она не похожа на свою сестру, его мать. Маленькая, тоненькая, шустрая, черноволосая и кареглазая Гера была полной противоположностью сестры не только внешне.

Что общего могло быть у этих женщин? Одна любила землю, ручной труд и уединение, другая почитала верхом блаженства сиять в какой-нибудь роскошной антикварной гостиной. Гера так и предстала перед его внутренним взором во всей своей красе: нитка жемчуга на шее, слишком глубокое декольте и сияющая улыбка в обрамлении неприлично красных губ. Несколько раз в детстве Герд подглядывал, когда вечера давались у них. Как же Гера флиртовала! Со всеми подряд мужчинами высшего чина, не чураясь даже откровенных стариков, которых уже не могла трогать ее красота. Герд невольно усмехнулся, он не мог себе представить, чтобы Олва умела флиртовать. Она была проста и незамысловата, как топор на ее заднем дворе. Его мать – жеманна. Олва умела, кажется, все на свете, его мать – пожалуй, только стенографировать.

– Как ты оказалась здесь? – Герд сильно удивился, услышав свой собственный голос со стороны, открывать рот он не планировал.

– М? – не отрываясь от рыбьей чешуи и кишок, уточнила Олва.

– Я имею в виду на ферме, на работе с землей.

– Да вариантов-то особо и не было. – Она завернула выпотрошенные тушки в фольгу и отправила их на чугунной сковороде в печь, там еще тлели угли. – Мы были беднота, а в аграрный брали всех. – Теперь она принялась за нарезку овощей.

– А чем ты хотела заниматься?

Олва пожала плечами:

– Такого вопроса мне никто не задавал. Я старшая, я должна была делать то, что лучше для семьи. – Она съела с ножа кругляшек моркови. – Мужиков-то помимо отца у нас не было, а кормить-то семью надо.

– А Гера?

– А что Гера?

– Ей не нужно было делать то, что лучше для всех?

Олва помолчала, прикидывая, что ответить.

– У Геры-то как-то никогда не было…ээ чувства долга, что ли, – медленно выговорила она. – Зато она всегда заботилась о себе и всегда собиралась удачно выйти замуж. Что и сделала.

– Дважды, – уточнил Герд.

Олва ткнула в воздух кончиком ножа, изображая поднятие указательного пальца.

– Ты не жалеешь? – спустя минуту снова спросил Герд, покончив с картофелем.

– О чем? – не поняла та. – Теперича режь ее кубиками в чугунок.

– О том, чем занимаешься. – Герд кивнул и послушно начал резать.

– Шутишь, что ли? Покажи мне человека-то счастливее меня.

Герд вздохнул. Это было сущей правдой. Олва находилась в своей стихии и была в ладу с собой. Самому ему, конечно, не очень импонировало всю жизнь проковыряться в земле, чего стоили одни только черви… Герда передернуло. Зато ему нравились здешние простор и красота. Синева неба и воды. Небо над Цивилой было всегда серым. Цивила, вообще – целая палитра серого. Множество оттенков, но всегда одного и того же цвета. В детстве Герд даже считал, что глаза у него серого цвета только потому, что они всегда смотрели на серое, и это было просто отражением того, что он видел вокруг.

Еще ему нравился ветер. Сильный, своевольный. В столице никогда не бывало ветра. Наверное, так задумано метеорологами. И, конечно, ощущение свободы. Это он оценил больше всего. Только тут он почувствовал отсутствие цепей, которые в столице сковывали его не по рукам и ногам, но стискивали голову и грудную клетку так, что становилось невозможно дышать, думать. Они змеиными кольцами сжимали самое сердце. Туда не ходи, того не делай, так не смотри, этого не думай. И, конечно же, не спрашивай, никогда не задавай странных вопросов – не ищи причин, не пытайся понять последствий, просто даже не пытайся что-то понять. Это лишнее, это подозрительно. Лучше делай, что тебе говорят, и все будет в порядке. И вежливо улыбаться, пожалуйста, не забывай. От воспоминаний Герду стало тошно, захотелось выйти хотя бы во двор глотнуть свежего воздуха и размяться, но он только крепче ухватился за нож и яростнее начал им орудовать.

Герд точно знал одно – все его существо восставало против мысли жить, работать, стареть и, в конечном счете, умирать в Цивиле. Он одинаково ненавидел и тоскливый быт заводчан, и слепящий лоск высшего эшелона. Но, самое главное, он ненавидел контроль. Диктатура. Но диктатура не просто открытая и жесткая, но еще и изощренная, жестокая.

Когда Герду было около пяти, он отбился от матери в центре города. Отвлекся на что-то, но не упустил ее из виду: дорогое дефицитное ярко-желтое платье то и дело мелькало впереди – но, чтобы нагнать его, необходимо было перейти дорогу. До пешеходного перехода пришлось бы далеко бежать, а, значит, потратить время, и, может быть, совсем потеряться. Машин на проезжей части, как обычно, не было, путь казался открытым и безопасным. И вот, маленький Герд занес ногу, чтобы шагнуть с тротуара.

В этот же момент кто-то цепко ухватил его за запястье и потянул назад. Дорожный инспектор. Женщина. Она присела рядом с ним на корточки, заглянула ему в глаза и очень ласковым вкрадчивым голосом стала увещевать Герда, что он уже совсем большой и должен знать правила дорожного движения. Переходить улицу можно только в специально отведенных для этого местах.

Герд доверчиво ткнул ей на желтое пятно, размеренно удалявшееся от них и не замечавшее пропажи сына. Инспектор покачала головой, заметив, как бы про себя, что подобных «мамаш» нужно ставить на учет в соответствующие инстанции, но ему ответствовала, что это совершенно не повод для грубого нарушения правил общественного поведения и порядка. Потом она выпрямилась и с чувством выполненного долга отошла от Герда, оставив его одного решать свои маленькие детские проблемы. В конце концов, она была дорожным инспектором, а не социальным работником, и неблагополучные семьи не входили в ее юрисдикцию.