– Нет-нет, никому звонить мы не станем, я хочу сделать маме сюрприз, – елейным голоском ответил Герд и ухватился за дверную ручку, намереваясь выскользнуть во двор.

– Но как жешь это, Герд, так жешь не делается… – Олва растерялась. – Ты ж всех смутишь так, вдруг планы чьи-то расстроишь…

– В том-то и дело, что своим приездом я расстрою чьи-то планы. Разумеется, меня никто не ждет, никому я там не нужен, – уже совсем другим тоном парировал Герд, сдавать позиции он не был намерен. – И если сейчас сообщить им о моем приезде, то и у Геры, и у Хама найдется с десяток причин, почему я не могу этого сделать, а так, им просто некуда будет деваться.

Олва помолчала с минуту, тщательно обдумывая ответ. Герд продолжал нетерпеливо сжимать дверную ручку.

– Твоя правда-то, конеш, но вот чего я не разумею, так это с чего б тебе-то вдруг втемяшилось свидеться с ними? Счастливы они не будут, сам сказал…

Герд насупился.

– Чегой-то не верится мне, что б ты-то прям-таки истосковался по матери, или что б тебе так обрыдла жизнь в лесу-то. Эт, конеш, если судить по твоему цветущему виду и замкнутости.

Герд молчал.

– Друзей у тебя там нет, – осторожно, но настойчиво продолжала Олва. – Город ты ненавидишь. Я-то просто хочу понять, чего происходит-то?

Герд, наконец, отпустил ручку, дерзко задрал подбородок и посмотрел тетке прямо в глаза:

– Мне нужно там в библиотеку.

– Ну, конеш, куда ж еще. – Олва закатила глаза.

– Я говорю правду. – Герд сжал кулаки.

– Зачем бы тебе туда?

– Мне нужна информация.

– Кака-така информация?

– Этого я не скажу. Это мое дело.

Повисла тишина.

– Слушай, Герд, ты меня знаешь, у меня-то и в мыслях нет лезть тебе под шкуру, – Олва не знала, куда деть руки. – Надеюсь, за больше чем полгода жизни-то вместе, я эт доказала. Но прям щас эт твое решение ехать, да вся эт скрытность вкупе с твоими эээ дарованиями-то…я прям не знаю, чего и думать.

Герд судорожно сглотнул, ему поскорее хотелось закончить бессмысленный неловкий разговор:

– Олва, спасибо тебе, я тебя очень ценю, это тоже чистая правда. Но, как я уже сказал, это мое дело, и я не стану о нем распространяться.

Олва закусила губу, но на этот раз промолчала. А Герд развернулся к ней спиной, потянул ручку на себя и наконец-то покинул дом.

Сказано-сделано. Герд снова сидел в купе, смотрел в окно. Снова один. В такую глушь никто не ездил, и из нее никто не уезжал. На столике перед ним лежал билет и стоял стакан чая – Герд коснулся его ободка – в прошлый раз он чая не брал. Под сидением лежала сумка с вещами. Все было почти так, как в его первую поездку. Герд вздохнул. Изменился лишь он сам. Теперь он – здоровый, подтянутый, с еще более отросшими волосами, закрывающими глаза так, что их приходилось все время поправлять рукой либо дергать головой, словно у тебя тик, и с еще более угрюмым взглядом. Еще бы, он задумал нешуточное дело.

Поездка ничем не была примечательна, единственное, Герд обратил внимание на те самые деревья, что так напугали его в прошлый раз. Несмотря на то, что стояла уже середина апреля, на них не было ни листочка, ни даже почек. Картина все так же удручала. Он поморщился. Земля вокруг деревьев была голой и безжизненной, как и они сами. Хотя это, скорее, уже были и не деревья вовсе, а просто черные палки, торчащие из земли на фоне мрачного неба. Герда передернуло от воспоминания.

– Надеюсь, то был не пророческий сон, – тихо произнес он. – И куда только смотрят ботаники, неужели нельзя что-нибудь сделать с этим?!

Он раздраженно откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. Открыл их только, когда объявили о прибытии поезда на конечную станцию. Цивила. Герд нащупал под собой сумку, тяжело поднялся, помедлил секунду и, наклонив корпус вперед, будто борясь против сильного ветра, вынырнул из купе.

– И снова-здорово, – процедил он сквозь зубы, ступая на перрон.

Герд шел, не оглядываясь по сторонам, он точно знал, смотреть ему не на что, ничего за прошедшие полгода не изменилось и измениться не могло, облик города оставался прежним: чуждым и отталкивающим. Здание вокзала, как и вообще все административные сооружения, представляло собой скопление стекла и бетона, по большей части стекла – как олицетворение прозрачности, честности государства по отношению к своим гражданам. Жилые массивы – по большей части бетона, в качестве символа того, что что-то еще в этой жизни могло оставаться частным, личным. Герд дернул уголком рта и дунул носом – чушь, конечно.

Все постройки однотипные, или чуть более или менее разных форм и размеров. Выделялись только дома в центре, где проживали госслужащие высокого ранга, ученая элита и передовая инженерия, в общем те, у кого водились деньги. Эти постройки, представлявшие собой подчас несусветную мешанину стилей разных эпох, сразу бросались в глаза. На это они и были рассчитаны. Герд считал смехотворными эти жалкие потуги на оригинальность, уж лучше бы все дома оставались бесцветными строгими коробами. Но разве ж человеческую гордыню унять в стремлении хоть как-то выпятить свое эго и утвердить его, обозвав при этом самовыражением?!

Изначально город был выстроен в единообразии, но, когда цвет и вкус нового общества сконцентрировались в его центре, они возжелали как-то себя обозначить, и тут уж, как говорится, понеслась у каждого душа, во что была горазда. К примеру, на пути Герда когда-то стоял и стоял себе обычный трехэтажный блочный дом, ан нет, на последнем его этаже вдруг обосновался какой-нибудь, скажем, генерал. Занял собой весь этаж и рассудил, что его квартиру должно узнавать издалека. Так вот, все его карнизы, балконы и прочие выдающиеся части ныне покрывала античная лепнина, изображающая давно ушедших в небытие греческих богов и богинь. Для чего? Почему? Генерал и сам ответа не дал бы. «Выпендрежник», – в который раз помянул его Герд, искоса бросив взгляд на расфуфыренный подъезд. А это было чем-то новеньким, генерал еще и крыльцо переделал: вместо обычных столбов теперь красовались аполлоны, подпирающие козырек, на котором громоздились не иначе как венеры безрукие.

Герд понуро брел, стараясь смотреть только себе под ноги, но и это его не спасало. Теперь он думал о том, почему в городе в целом и конкретно по ходу его движения не попадалось ни одного деревца или хотя бы кустика. Ни клумбы тебе, ни газона. Принципиально лишь серый шероховатый бетон вне зависимости от времени года. Раньше Герда это не интересовало, он никогда просто не обращал на это внимания. Теперь же такое положение вещей казалось ему не только странным, но противоестественным. Герд всматривался в стыки бетонных дорожных плит: по идее, сквозь бетон то тут, то там все равно должна была пробиваться какая-то жизнь, ну хоть одна малюсенькая, пусть даже жухлая травинка, но нет, куда там. Полют они их что-ли? И парков нет. Как вообще можно жить без зелени? Глазу просто зацепиться не за что! Он невольно поежился.

Пока Герд шел с вокзала, который располагался в самом центре города, до дома, что составляло от силы минут двадцать, он отметил про себя, что не изменились и жители. Те же лица, пепельные и шероховатые, как с примесями бетон, окружавший их. Другого он и не ожидал. После жизни в глуши на лоне природы город с удвоенной силой навалился на него. Герд и сам не заметил, как ссутулился и еле плелся, не поднимая головы.

Миновал реку. Раньше ему всегда казалось нормальным, что единственная река в Бабиле, протекавшая, в том числе, и через Цивилу, была полностью замурована и скрыта от глаз, а о ее наличии свидетельствовали только разделительные столбы, расположенные в местах, соответствующих ее берегам под землей. Это объяснялось тем, что пресная вода была в большом дефиците, и власти опасались ее несанкционированного использования, поэтому, дабы не искушать население, свободный доступ к ней полностью заблокировали. Окопали и пустили по трубам, как канализацию. В спальных районах воду включали на час утром, чтобы умыться перед работой и приготовить завтрак, принимать ею душ каждый день не дозволялось – во всех квартирах стояли специальные приборы учета; и на пару часов вечером, чтобы, опять же, приготовить пищу и умыться перед отходом ко сну. По выходным ее давали еще на несколько часов – можно было помыться и выстирать белье. В центре вода текла постоянно, но и ее потребление контролировалось. Даже в самых богатых домах, насколько Герд знал со слов Геры, стояли счетчики. Пресная вода являлась огромной ценностью, ее берегли. Река Бакарра была единственной рекой нового цивилизованного мира.