«У тебя синдром самозванца, – как-то сказал ей Ментол. – Но ты заслужила то, что имеешь. Насчет большего не знаю. Но пока – ты на своем месте». Но Ляля не чувствовала себя на месте. Иногда. А иногда чувствовала. Иногда она была уверена, что Судьбой (Предназначением, Роком или как еще назвать) Партия Объединенных Поэтов была создана только для того, чтобы Ляля вступила в нее.

– Прости, что подвожу, – сказала Ляля. – Ты же знаешь, я ответственная. Я все напишу, все сдам. Мне нужно немного времени, вот и все.

– Творческий кризис?

– Не знаю… Такого со мной раньше не было. Раньше моим главным страхом был дефицит идей. Сейчас – и идеи вроде как есть, но писать не могу. Не хочу снова хоронить своих детищ.

– Меня не было три дня, Ляля, а ты успела забеременеть, выносить, родить и похоронить, – Ментол одобрительно кивал, почесывая подбородок, – быстро ты, мать, быстро. Работала бы с такой же скоростью, цены бы тебе не было.

Ляля смотрела на него. Сарказм, благодарность, обидулька, дружба, ненависть, уважение – глаза.

– Продолжай.

– Спасибо, – Ляля подождала, не скажет ли чего Ментол. Не сказал. Продолжила: – Я устала хоронить персонажей. Они мне как дети, Ментол, ты сам пишешь, ты понимаешь меня. Я – их мать. Я вынашиваю их, я пишу (то бишь рожаю) их. У меня бывали выкидыши. Когда я начинала продумывать и бросала героев на уровне задумки. Я делала аборты, когда ты говорил, что не время для экспериментов, у нас делегаты из столицы, проверка. Не всех их я вынашиваю девять месяцев, но все же. Я взращиваю их, воспитываю – дорабатываю, корректирую. С каждым словом, с каждым готовым предложением я чувствую, что и сама расту. Чувствую. Что я небесполезна. Что я делаю что-то. А потом, когда понимаю, что они, мои идеи, мои герои, мои дети, прекрасны и зрелы – убиваю. Отрываю от сердца навсегда. И забываю. Самое ужасное – я забываю. Ставлю точку за последним словом – и все, прощай. Иногда я достаю журналы, листаю вырезки со старыми работами и дивлюсь, что это мое. Что я когда-то писала это. Что я когда-то жила этим. То, что попадает в печать, – уже не мое. Это Партии. Но не мое. Я будто продаю своих детей чужим людям ради обеспеченной жизни.

Ментол молчал. Он оперся на локти. И слушал. С усталыми глазами.

– Что-нибудь скажешь?

Ментол покряхтел.

– Мде, Ляля. Так ты и меня загонишь в депрессию. Или чего хуже – кризис. В депрессии писать можно. В кризисе – нет. Будь чуть проще, Ляля. Твои персонажи не у цыган, а в надежных руках. Они – достояния громорского искусства.

– Быть проще… Так всегда говорил Гусь.

Ляля хотела создать что-то великое. Ляля чувствовала, что в ней есть потенциал. Во время смуты, потерянности и безоружности перед неординарным такие, как Ляля, прославляются. Такие, как Рафаэль, могут себе позволить быть признанными гениями в любое время (ведь они и есть гении в любое время), таким, как Ляля, нужен случай, нужна стратегия. Порой Ляля считала себя бездарностью. Порой грезила о почетном месте в школьных учебниках. И местом этим была не надпись: «Училка – дура!!», а важнейшая (желательно: огромнейшая, восхваляющая) глава; хотя на малюсенький параграф Ляля бы тоже согласилась.

– Ты знаешь моностих Брюсова? – спросила Ляля. – «О закрой свои бледные ноги». Его-то глубину ты не посмеешь отрицать. Я же знаю, ты обожаешь Брюсова. Это одна строчка, но смысла в ней в миллион раз больше, чем во всех сборниках ПОП. Большинство критиков говорит о словах Иуды. Я думаю о несчастной любви, которая приносит одни лишь страдания. О греховной связи, измене. Сомнениях. Пять слов (и одно из них – буква) – а сколько мысли! ПОП и не снилось такое.

– Мы хоть что-то делаем. Хватаемся за искусство, чтобы вытащить из глубокой ямы быт, –Ментол крякнул, тяжело поднимаясь. Немного прошелся, зацепив руки за спиной. – Конечно, мы не классики, но и обстановочка похуже стала, кхе-кхе, – полная дама отскочила от его тучного тела на газон. Ментол шел не по маршруту. – Кто знает, возможно, через много-много лет наши потомки будут читать наши стихи и говорить, что мы гении. Находить смысл, которого нет. Мы станем причиной распрей литературоведов и полем для чернильных усов в школьных учебниках.

– От этого еще страшнее.

– Возможно.

«Интересно: я начала этот разговор, чтобы убедить себя в том, что беседа с умным человеком приятнее, чем с глупым, или я просто хочу говорить? Что если я обманываю себя, стараясь оправдать необдуманный поступок?» – думала Ляля. Мысли давались с болью. Все мысли проходили болезненно. Ее тошнило.

Ляля была некрасивой. И, что называется, «несвежей». Респиратор скрывал утонченные черты лица; волосы были прижаты старческой защитной сеткой (которая больше походила на безвкусный чепец). Глаза Ляли потускнели. Желтоватый лоб и мешки под глазами старили.

– Ляля, сколько тебе лет? – вдруг спросил Ментол, живенько плюхаясь на перекладину между сиденьями скамьи. Ляля только сейчас заметила, что они похожи на детские качели, которые, в свою очередь, похожи на игрушечные весы.

– Неожиданный вопрос.

Ляля вжалась в спинку скамьи. Ей было непривычно, что Ментол сидел так близко (на расстоянии вытянутой руки, всего одной!).

– Я вдруг понял, что тебе тридцати нет. Я прав? Цифру можешь не называть, только скажи, прав я или нет. Я ведь прав?

Ляля кивнула. Медленно, внимательно следя за каждой складкой Ментолова лба.

– Я думал, тебе сорок, – честно сказал Ментол.

– На комплимент не похоже.

– А это не он, Ляля. Я думал, тебе сорок. Ты плохо выглядишь. Не обижайся, – быстро добавил он. – Ты пишешь о болезнях и одиночестве…

– Сейчас эпидемия и мне одиноко.

– А я пишу о лете, детстве и лесном чудо-юде. А мне взаправду сорок.

– Тебе сорок три, – поправила Ляля.

– А тебе?

– Двадцать два.

Ментол встал, походил, сел на скамейку. Он был слишком широк для сиденья-коробочки. Либо пальто не влезало, либо бока выпирали из декоративных деревянных щелей.

– Может, возьмешь отгул? – спросил он и тут же возразил себе: – Нет, конечно, нет. Тебя выгонят. Я сам тебя выгоню. Отгул она захотела, – он цыкнул с возмущением. Задумался. – Может, стоит выбрать что-то одно? Либо ПОП, либо ПОХ. Выбирай ПОП, подниму жалованье.

– Я не собираюсь выбирать.

– Рано или поздно придется. Нельзя развить два таланта. Возможно, можно. Но тебе. Не усидишь на двух стульях. Ты не выдержишь, прости за правду.

Ментол встал. Хотел попрощаться, но ушел, ничего не сказав. Он дважды обернулся и, предположительно (маска на лице сдвинулась), открыл рот, чтоб сказать-таки что-нибудь. Но он ничего не сказал.

Ляля не выдержала, побежала за Ментолом.

– Ментол! Ментол, подожди!

Ментол встал, подождал.

– Я ведь правильно поступила? – с мольбой спросила запыхавшаяся Ляля. Глаза у нее были мокрыми.

Ментол не стал переспрашивать, о чем она говорила. Он догадался.

– Да. Конечно.

– Спасибо, – всхлипнула Ляля. – Мне нужно было это услышать.

Вдалеке залаяла большая черная собака. Ментол уже ушел. Хозяин сдерживал пса, хватаясь обеими руками за ошейник и оттаскивая его от упавшего обмочившегося фанатика.

– Демо-о-о-о-он! – кричал он. – Демо-о-о-он!

Пес не преставал лаять. Фанатиков становится все больше.

Старуха упала. И начала вопить жалостливым тоненьким голоском: «Больно! Больно! Ай-ай-ай! Больно-то как, больно!»

Ляля единственная не побежала ей на помощь. Весь автобус повскакивал со своих мест (одиночных, на расстоянии половины вытянутого человека среднего роста, который можно выдать за высокий; автобусы из-за такой рассадки приходилось строить трехэтажными, жутко медленными и неповоротливыми), чтобы помочь стонущему комку жалости к себе и жажды внимания.

Как-то раз Лялин отец упал. Не привык тогда к протезу. Он не издал ни звука, кроме единичного оха, переросшего в нецензурное слово. Он шел навстречу Ляле, выходившей из магазина. Ляля стояла еще под козырьком, когда отец кряхтел и поднимался из лужи, и когда молодой парень, его девица и дамочка с коляской начали поднимать его. Когда Ляля добежала до отца, он уже стоял, отряхнутый, приободренный и в веселом расположении духа. Он всем говорил: «Спасибо!»; по привычке протягивал руку.