Старуха ни разу не сказала: «Спасибо»; ни когда ее целой толпой поднимали, ни когда ее целой толпой жалели и утешали. Она ни разу не сказала: «Спасибо».

Ну вот, ее посадили. Все вернулись на свои места, запыхавшиеся, довольные. Чувствовали себя героями. Через остановку дама в пыльной дубленке; дама, которая всегда знает, что правильно; дама, которую хочется назвать «бабища» и ударить, чтобы она упала и больно ударилась о поручни, – такая вот дама обратилась к Ляле, пискляво-язвительно-мразно: «Вы, милочка, могли бы и помочь, а то сидите, молодая, помогать не хотите. Сами состаритесь, вам тоже помогать не будут!»

И так зло и устало посмотрела на нее Ляля, что дама отшатнулась. «Ну давай же, грохнись, поскользнись», – зло прошипела Ляля (респиратор поглотил ее голос, дама не услышала) и представила. Женщина сглотнула. «Простите, я же не знала, – пролепетала она, косясь на круги под Лялиными глазами, на болезненно-желтый лоб. – Вы… вы выздоравливайте! Х-хорошего денечка!»

– Денечка, – фыркнула Ляля и отвернулась.

Ляля никогда не любила автобусы. И раньше в них были гадкие толпища, вызывающие мысли о насилии. Но мысли эти оставались неосуществленными. И неудовлетворение и растравленная жажда зрелища снедали остатки положительного. Так было до принятия Закона об увечьях. Однажды Ляля ехала в автобусе – в автобусе старого типа, с парными сиденьями. Ляля сидела в «каретке» – две пары сидений друг напротив друга. У окна сидел мальчик без маски. С жестяной банкой газировки. Он пил и облизывал банку. Облизывал свои губы и снова банку. Лялю чуть не вырвало. Она сидела и думала: «Ударить бы его лицом об стекло и вылить на голову газировку». Не успела она додумать, как иссохший мужчина с впалыми глазами подошел к мальчику. Подошел степенно. Постоял с минуту, сверля его взглядом. Тот даже не заметил – продолжал пить и облизывать банку. Мать его заерзала. Она захотела пересесть, встала, потянув сына за рукав, тем самым освобождая путь мужчине. Она, сама того не понимая, дала ему зеленый свет. Мужчина схватил мальчишку за шиворот и бил об стекло, пока то не стало красным и не пошло трещинами. Мать визжала, по-видимому, в шоке, и ничего не делала, очевидно, из-за шока. Малец был так ошарашен, что почти не сопротивлялся. Банку он выронил. Газировка испачкала юбку Ляле, которая вжалась в сиденье. Она, к своему удивлению, не испугалась. Ей нравилось то, что она видела. Когда мужчина выпустил шею мальчика, он с невозмутимым видом достал бумажник и отсчитал двенадцать рурий и передал Ляле: «За юбку. Извините». Вытер руки об куртку лежащего. Постоял у раздвижных прозрачных дверей три минуты в полном молчании и вышел на своей остановке. А женщина все скулила, обнимая красную кучку, и скулила. Только придя домой и все рассказав отцу, Ляля узнала, что был принят Закон об увечьях, согласно которому людям, не носящим защитные маски и респираторы в общественных местах, дозволено наносить увечья, главное, чтоб при этом было минимум три свидетеля, которые, в случае чего, подтвердят в суде, что потерпевший действительно был без защитной маски и заслужил наказание. Удивительно жестокое и эффективное решение проблемы. Количество людей без масок снизилось на семьдесят три процента. И у людей появился способ легально вымещать скопившуюся злобу на ком-то. С тех пор Ляля не снимала маску вне дома и с особым трепетом садилась в автобус.

Вообще каждый выход на улицу сделался волнительным. Четырежды Ляля попадала на избиение. Однажды она была свидетелем в Третьем департаменте. Она подписывалась под словами: «Я, Лялька, свидетельствую, что гражданин Кусок находился в общественном месте без защитной маски/респиратора и подвергал опасности заражения добропорядочных граждан-прохожих. Граждане Коса, Бугор, Скалка, Менорис и Газель выполняли свой гражданский долг, когда наносили увечья гражданину Куску. Я свидетельствую. Свидетельствую». Они избили его до полусмерти. Разбили лицо так, что его невозможно было узнать. Ляля шла домой вечером, после планерки ПОХ. Крики о помощи привлекли ее слух и заманили на темную сторону улицы. Это было у дороги. Коса и Бугор держали пищащее тело Куска. Менорис бил его с пристрастием. Газель, дама Скалки, пила пиво и снимала на камеру. Скалка, их предводитель, курил и читал речь. О том, что насилие – последняя открытая дверь. Лишь через нее мы можем выбраться из темной тесноты болезни и безумия. Он много говорил. Потом заметил Лялю. Она смотрела на них, широко открыв глаза, прижимая сумку с продуктами к сердцу. Так она надеялась унять его бурное биение. Скалка был высоким и болезненно-худым. У него было лицо цвета опилок. И желто-рыжие сальные волосы. Он прервал свою речь, когда заметил Лялю. Сделал два шага к ней.

– На помощь звать не будешь? – хрипло спросил он.

– Зачем? Это правосудие Нового времени.

Скалка усмехнулся. Дал Ляле свой номер. Сказал, когда подъехать в Третий департамент, чтобы подписаться. И разрешил смотреть. Они долго его били.

Ляля все думала, не испытает ли она чувство нестерпимой вины, когда увидит в Третьем департаменте избитого Куска. Не испытала. Ее мысли заняли покраска ресниц и наложение теней на веки, чтобы быть ухоженней Газели. Газель – дама Скалки.

Ляля все подписала.

Таких, как Скалка, становится все больше. И рано или поздно им надоест поджидать людей без масок. Они сами начнут срывать их.

Жила Ляля в большом доме в обеспеченном районе. В таких районах люди могли позволить обработку. Ляля расставила руки перед сканером. Прошла. Обрызгали. Вызвала лифт. Консьержка трижды назвала ее по имени и спросила: «Сорок вторая же, да?»; но Ляля сделала вид, что не слышит. Она и не слушала.

Отца дома не было, опять ушел на реку. Пугать уток и вспоминать молодость.

Мама взяла сумки, начала обработку. Ляля сняла заразную одежду, повесила в заразный шкаф. Умыла лицо, руки, волосы, шею, ключицы. Надела домашнее. И снова: лицо, руки, волосы, шея, ключицы.

Ляля заперлась в ванной.

Ляля была некрасивой. Похожей на собачонку средних размеров с вытянутой мордой, мягким влажным носом и малюсенькой челюстью. Только собачонка такая – миленькое создание, которое тискают, откармливают вкусняшками и просто обожают. Ляля не была милой.

Усталые тусклые глаза, облепленные темными веками и желтоватыми мешками под глазами.

– Я что, действительно так плохо выгляжу? – удивилась Ляля, трогая тонкие серые щеки. Как будто она только сейчас вгляделась в отражение в мутноватом зеркале. В это тоскливое тусклое (Две Т) отражение.

Ляля не была серой. Обычно про таких людей почему-то говорят «серый». Но в Ляля сочеталось много цветов: серый, желтый, коричневый, немного черный (ресницы) и иногда красный (если треснет губа или заусенец совершит самоубийство, зацепившись за шарф, простыню, свитер и т.д.). Но во все эти цвета был добавлен серый (даже в сам серый). Ляля даже одевалась в серое.

Отражение волновалось, нервно хватало себя за лицо. Дергаными руками сорвало заколки, растормошило слежавшиеся под сеткой волосы. Как назло, мылась три дня назад. Опять отключали воду. Промасленные гадкие корни стояли торчмя. Концы двоились, троились; были похожи на предательских кальмаров с тонюсенькими щупальцами.

– Я что, действительно так плохо выгляжу? – повторила Ляля, подходя в упор к зеркалу. От лоснящегося носа остался след. – Так плохо?

«А он любил тебя и такой», – стрельнуло в голове. Ляля дернулась, как от удара током. Выбежала из ванной. В детской (уже стародевичьей) наткнулась на фотографию. В деревянной рамочке. Ляля в синем платье с завитыми локонами. Улыбается. На щеках румянец. Ляля с криком бросила рамку на пол. Стекло разлетелось.

На шум прибежала (вернее, пришаркалась, последние два года она только так передвигалась) мама. Ляля лежала на кровати; не могла успокоить сердцебиение и настроить дыхание.

– Я все уберу, – сказала Ляля, смотря в потолок. Потолок никогда не был ей так мил. В нем не было отражений, в отличие от дверцы шкафа, вазы, окна и, непосредственно, зеркала. – Я все уберу, только полежу немного.