Однажды у них уже случался спор из-за картины. Полтора года назад. Учредители ПОХ выпросили у Правительства Тенора здание для выставочного зала. Главным экспонатом был пейзаж Ла-Паса Столичного – минималистичный постпостмодернизм. Это были яркие домики под облачным небом. Простовато, наивно, оптимистично. Ляля выпросила билет для Гуся. Что он сказал? «Неплохо». Неплохо! Кумир, идол современного искусства – неплохо!

Тогда Ляля решила, что Гусь – приверженец классического искусства. Но он считал Микеланджело хозяином пиццерии на пятой улице.

Развенчание образа – так это называла Ляля. При первой их встрече Гусь умудрился произвести необычайно сильное впечатление на Лялю. Она считала его умнейшим и остроумнейшим человеком. Он не понимал ее шутки – она считала глупой себя и мечтала набраться мудрости у Гуся; он говорил несвязные вещи – она искала связи во всем; он говорил очевидную чушь – она видела в этой чуши тайные смыслы и символы. И так далее, и так далее, и так далее. Когда Ляля осознала, насколько она ошиблась, ей стало гадко. Гадко на душе оттого, что она считала кретина гением.

Ляля встала, уверено сунула раскладной мольберт подмышку, закинула сумку с красками на плечо, подцепила пальцами подрамник «неудавшейся» картины.

– Мы больше не увидимся, Гусь.

– Это из-за того, что я сказал?

– Да.

– Прости, я, – он опешил, если он знал, что значит «опешить», – я не знал, что третий глаз…

– Глаз здесь ни при чем, Гусь. Спасибо тебе за все. Прости, что потратила твое время. Мы больше не увидимся. Прощай.

Слова сказались сами собой. Ляля много раз проговаривала их по ночам и прокручивала в голове днем, когда видела Гуся. Почему она раньше не сказала их? Она боялась. Боялась остаться одна; боялась, что больше никто не полюбит ее; боялась, что Бог накажет ее за такое отношение, и Ляля умрет совсем одна, сожалея о расставании с Гусем. Ляля боялась, что Гусь окажется умным; что это она на самом деле глупая, а он – гений, и все вокруг понимают это, смеются над ней и недоумевают, что Великий Гусь нашел в ней. Она боялась услышать за спиной ехидные шепотки: «Наконец маэстро бросил эту дуреху! Она же ничего не понимает и считает себя умнее всех! И краситься она не умеет. А вы чуете, как неприятно от нее пахнет? А эта одежда, фу! И что маэстро нашел в ней?» Но Ляля сделала семь шагов, а шепотков не было слышно.

Сколько еще это терпеть? И зачем? Ляля порой представляла, что было бы, если бы Гусь женился на ней, они прожили бы вместе десять лет и породили на свет таких же глупых Гусят Гусевичей. И тогда Ляле пришлось бы бежать, спешно бросая не только влюбленного постаревшего Гуся, но и собственных дитяток. А рано или поздно Ляля сбежала бы. Так зачем оттягивать и делать несчастными сиротами двоих-троих Гусят?

Ляля много думала. Гусь всегда советовал ей «быть проще». Гусь не пошел за ней, даже на прощание ничего не крикнул. Он молча сидел, пытаясь понять, что произошло.

С каждым днем в парке все меньше живых. Только деревья живые и распиленные, и слепленные в редкие скамейки возле жухлых клумб. Люди перестали видеть какой-либо смысл в беспечной прогулке на свежем воздухе в респираторах. В открытые (во всех смыслах) лица уже не посмотришь; не пообнимаешься с партнером за деревом или с самим деревом, если партнера нет. Дорожки размечены на маршруты, чтобы никто, не дай бог, не столкнулся, что может привести к излишним соприкосновениям, охам и заражениям.

В парке могло находиться не больше тринадцати человек. По бесплатному пропуску можно пройти раз в неделю. Члены ПОП и ПОХ ограничений не имели. Им нужно вдохновение. Ментол, что-то навроде старосты в группе, выпросил эти самые разрешения. Он долго бегал по всем Семи департаментам, пока в последнем из них не устроил скандал по причине того, что он, именитейший поэт, бегает тут, рискуя здоровьем и блестящим умом, который, быть может, прославит нацию!

Ментол был человеком тяжелым; очень, очень высоким и очень, очень толстым. Но умным, с мясистым носом и голубыми глазами.

– А ты, Ляля, не работаешь, – так он поздоровался. Ляля сидела на скамейке а-ля визави только из грубого дерева и с перегородкой. На ней неделю назад она попрощалась с Гусем раз и навсегда.

Ментол сел. Дерево под ним жалостливо скрипнуло.

– Мне нужно вдохновение, – тихо сказала Ляля. У нее были волосы до пояса, но она собирала их в тугой пучок и носила сетку, чтобы не занести заразы в дом. – Зачем мне неограниченный пропуск, если я не могу вдохновляться?

– Ты можешь вдохновляться, сколько душе угодно. Важно, чтоб это помогало. А тебе, видать, не помогает, раз ты на три дня задерживаешь сдачу. Ты подводишь меня. Сегодня уже среда, Ляля.

– Знаю.

Ментол тяжело вздохнул. Из-за избыточного веса и массивного подбородка ему всегда было тяжело дышать, но в этом вздохе были и озабоченность, и беспокойство, и устлалось, и что-то еще.

– Если бы Скворец из Пятого так не любил твои картины, я бы погнал тебя уже давно.

– Знаю.

От этого ее «знаю» Ментолу еще больше хотелось ворчать и поучать.

– Я все понимаю, ты там и здесь, и пока ты справлялась, но сейчас либо бери себя в руки и работай, либо я выгоню тебя. Ляля, – он погрозил мягким пальцем, похожим на сосиску, – я вышвырну тебя из ПОП, клянусь тебе.

– Знаю.

Он помолчал, смотря на прохожих. Раньше, сидя вот так вот в парке, можно было черпать и черпать вдохновение. Находить интересные образы. «Списывать людей». Шел-шел человек и вот, он на бумаге. Сейчас все люди безлики. И есть только три типажа: кто соблюдает, кто не соблюдает и кто не выдержал (то бишь фанатики). Ментол раньше не соблюдал. Потом его жена заразилась и умерла. А потом сестра и мать. Предположительно, они заразились как раз на похоронах Ментоловой жены.

Ляля сидела с сигаретой. Пепел осыпался на асфальт, на жухлые листья. Лялины пальцы дрожали; колено под локтем дергалось вверх-вниз; посади на него ребенка – он прыгал бы по кочкам, задорнее некуда; но на Лялиных коленях не было ребенка.

Ляля изредка подносила сигарету к лицу, к респиратору.

– Зачем ты это делаешь? – нервно спросил Ментол.

– Когда мне было пятнадцать, я втайне от мамы мечтала, что когда-нибудь начну курить, стану загадочной дамой с опаловым мундштуком, – Ляля усмехнулась. – Да, было время. Но началась эпидемия. Карантин. На улице я не могу снять респиратор, а дома – мама со слабыми легкими. Вот и сижу тут. Как дура.

– Ну почему сразу «как дура»? Я бы сказал, как загадочная дама, но, цык, – он цыкнул языком, – без мундштука. Хочешь, на день рождения подарю?

Ляля благодарно улыбнулась. Она несколько дней не могла заставить себя улыбнуться. Слишком устала. Опять бессонница.

– Не стоит, Ментол. Спасибо.

Ляля выбросила окурок. Хотела достать еще; кончились. Для Ляли важно было знать, что она может закурить. Что у нее есть сигареты. Она умеет пользоваться зажигалкой и прятать сигареты от мамы. Она готова. Если сейчас по радио объявят: «Вирус не страшен!! Снимайте маски!!», Ляля тут же закурит. Иногда возможность (даже сугубо гипотетичная) совершения действия в стократ ценнее, чем само это действие. Ляля грезила о табаке. И у нее был табак. Это успокаивало. Даже если она никогда в жизни его не попробует. Или попробует, и он не понравится. Или понравится, она будет курить и умрет от рака легких. Возможность действия и иллюзия добровольного выбора.

– Я пожалею о том, что спросил, но все-таки спрошу, – начал Ментол и прочистил горло. – Как там Гусь поживает?

– Причем здесь Гусь? – огрызнулась Ляля.

– Я знаю тебя семь лет, Ляля. И ты никогда не отлыниваешь от работы. А сейчас ты делаешь именно это, ты занимаешь не чем иным, как отлыниваем. Либо кто-то у тебя умер (а это не так, я звонил твоей матери), либо что-то с Гусем. Так что у вас там?

– Мы больше не увидимся.

Ментол закрыл глаза, одиннадцать секунд думал.