– Демон! Демо-о-он! Он смотрит на нас! Смо-о-отрит!

Люди начали оглядываться на старика в костюме. У него был портфель в руках. Респиратор беспомощно валялся под ногами.

– Он смотрит на всех! Следит, совращает! Это все он! Он! Он! Он! – и тычет пальцем в небо.

– Старик, это просто туча, – пытается образумить его прохожий. Не видит, что уже поздно.

– Это глаз демона! Он пробрался туда, на Не-е-е-ебо! Мы все умрем, нас покарают! Покараю-ю-ю-ют!

Минуты через три подъехала белая машина. Санитары подняли с колен старика, вкололи ему что-то. Увезли.

Очередной фанатик. В последнее время их становится все больше.

Ляле было пятнадцать, когда началась эпидемия. Она помнила, как все было. Как в новостях начали говорить о новом вирусе, от которого нет лекарства. Тогда никто не осознавал серьезность происходящего. Обсуждали на кухнях, винили во всем правительство. Но никто не думал, до чего может дойти. Массовые смерти, голод, падение экономики, войны. Мир изменился до неузнаваемости. Ляля часто вспоминала свое детство и не могла понять, правда ли тогда все было проще, чем сейчас, или это искаженность детского восприятия. Дети все воспринимают по-своему. Возможно, и тогда было плохо. Но сейчас хуже, Ляля так считала.

За спиной зашуршали ботинки по сухому газону и веточкам. С нелепыми задержками.

– Привет, Гусь.

– Жаль, не удалось подкрасться. Что рисуешь?

Гусь был старше, но глупее. Он любил дурачиться. Ляля считала дурачество кощунством; люди умирали. Весь мир сошел с ума. Раньше Ляля любила кривляться, забавно пищать и передразнивать телевизор; раньше Лялю звали не Лялей и город ее назывался по-другому, и страна. Ляля жила в Громоре; в год Всеобщего Переименования ее родной город получил такое название. Громор – провинция Корории. Сперва эти названия казались абсурдной шуткой, но люди привыкли.

– Разве не видно? – устало спросила Ляля, отходя от мольберта, оценивая свою работу и давая Гусю оценить ее.

– Что-то очень красивое, – Гусь довольно расплылся своей неумной улыбкой.

– Выкрутился. Молодец.

Для справки, это был не пейзаж. Три глаза на одном лице без левого уха. Убожество. Оригинальность. Авторство. Три гласных. УОА. Уоа. Уоа. Как звуки, издаваемые гориллой. Как они называются? Рев? Крик? Точно не карканье.

Отец заставляет Лялю рисовать в парке, хотя знает, что дома она будет переделывать; она впустую тратит дорогую краску. Он говорит, нужно, чтоб все видели, что Ляля работает. В ПОХ особенно. Быть членом ПОХ почетно (хоть Гусь и смеется, когда слышит это словосочетание: «член ПОХ»). И жизненно необходимо.

Не так давно от одного только предположения, что своими художествами и бездарными записочками Ляля будет обеспечивать всю семью, у ее отца случился бы приступ. Приступ, в общем-то, с ним и случился; поэтому Ляля зарабатывала. Отец был человеком рабочим; не понимающим искусство. А тут такое. В период всеобщей бедности и нараставшей ужасающими темпами безработицы Ляля потугами искусства содержала семью. Она вступила в ПОХ (Партия Объединенных Художников) в шестнадцать лет и в ПОП (Партия Объединенных Поэтов) – в семнадцать. Эти организации заняли лидирующие позиции. Треть профессий вымерла; половину рабочих заменили машинами. Только художники и поэты были незаменимы. Правительство Верховного Правителя Тенора щедро спонсировало их. Верховный Правитель Тенор был убежден, что искусстники (похоже на «искусники») удержат человечество над пропастью деградации. А если нет: либо второе поколение Homo sapiens, либо инопланетная раса увидят творения Нашей эры и поймут, насколько хорош был человек когда-то.

– Помочь собрать краски? – спросил Гусь и потянулся к вещам. – Может, отнести мольберт?

– Нет! Не трогай! Мне нужно работать. Как я их, по-твоему, обработаю?

– Знаешь, тебе стоит относиться к этому чуточку проще.

– К чему? К здоровью? К жизни моей? К жизни родителей? К чему именно, Гусь?

Гусь потупился.

– Многие уже не соблюдают.

– И умирают. Или заражают других. И тогда они уже умирают.

Спорить не стал. Знает, не переспорить.

Гусь был последним машинистом. Раньше Ляле это прозвание казалось очень романтичным. Раньше она вздыхала: «Ах, мой последний машинист!» Ляля поморщилась. Гусь работал на железной дороге. Он, что очевидно, был машинистом. С приходом эпидемии поезда встали. Туризм был запрещен законом, для деловых людей хватило одного экспресса. Его вел Гусь. Последний машинист последнего пассажирского поезда Корории. Поезд Громор-Двомор. Как же нелепо это звучит…

Грузы возили новые модели. У них не было зада и переда. Шесть поездов с огромной скоростью ездили туда-сюда; каждый по своим рельсам. Как сломанные детские машинки или механизм какой-то странной бесполезной машины (бесполезной, если не вдуматься).

– Я долго думал над этой шуткой и…

– Не сомневаюсь.

Гусь не понял. Они сидели на скамейке. Была осень. Ляля не смотрела на Гуся.

– В чем не сомневаешься, Ляша?

– В том, что долго думал. И я просила не называть меня так.

– Тебе же нравилось это прозвище…

– Нет. Оно мне никогда не нравилось. Сначала оно вызывало смущение, теперь – раздражение. Не называй меня так. Говори свою шутку, а то уже четыре часа, мне пора домой.

Добавка о позднем часе не смягчила грубость сказанного. Возможно, Ляля и не хотела ее смягчать. В последнее время ей доставляло удовольствие говорить Гусю грубости и колкости; он их не замечал и не понимал.

Гусь встрепенулся, почесал затылок; защитная маска не скрывала, что он смеялся и от этого не мог начать говорить. Глаза Ляли совершили круиз к верхним векам.

– Видела ведь механические поезда? – спросил он, квакая от смеха.

– ММ-1-А? Да, видела. И что?

– Они ходят туда-сюда. Видела? Туда-сюда? И через туннели тоже туда-сюда. Видела?

Гусь исходил слюной и хрюкал от недержания смеха.

– Видела. И что?

– Я назвал их «сексуальными».

И начал хохотать. Ляля выждала. Дала Гусю просмеяться.

– Эта вся шутка? – спросила Ляля.

– Ну да, – Гусь удивился, что Ляле не понравилась шутка, решил, что она просто не поняла, и повторил, двигая правой рукой туда-сюда в кольце левого локтя. – Ну, сексуальный поезд. Туда-сюда.

И заржал. Ляля не любила это выражение, но Гусь ржал. «Какой же у него тупой смех», – подумала Ляля, тяжело вздыхая.

Бывает такое, что человек раздражает другого человека, ничего для этого не делая. Гусь был хорошим парнем и хорошо относился к Ляле. Гусь даже любил Лялю; по крайней мере, он так говорил. Ляля не считала, что человек с таким низким интеллектом способен на высокие чувства вообще. Ляля презирала Гуся и презирала себя за это.

– Ты сегодня какая-то грустная, – заметил Гусь. – Расстроилась, что картина не получилась?

Ляля дернулась. Такого вопроса она не ожидала.

– А что не так с картиной? – возмутилась Ляля.

Ей самой картина не нравилась, но это было ее мнение. Он не имел права судить ее искусство, он слишком слабоумен для этого. Нам всегда неприятно слышать правду, даже если знаем ее. Когда человек говорит: «Я не справился!», он ждет утешений и уверений в обратном, а не: «Да, это так, ты не справился».

– Она явно не удалась. Ты так быстро собрала краски, накричала на меня. Да и ты явно обсчиталась, глаз должно быть два, а не три, глупенькая, – и добродушно хохотнул. Знает, что у Ляли были проблемы со счетом в школе. Она просто не могла удерживать цифры в голове.

– Третий глаз – это глаз души, символ ума и просветления, – проскрипела Ляля. Ее трясло от обиды. – Но что ты знаешь об уме? Ничего! Безмозглое, тупое животное с тупыми шуточками!

Ее пробило на писк. Ляля подпрыгнула со скамейки, на которой они сидели, и кричала, прыская слюной; целый водопад стекал ей на подбородок, по стенкам защитной маски.