Будь она одна, Астеника ни за что не осмелилась бы развернуть сверток. За какие такие заслуги Якову Викторовичу ей презенты слать? Не сделала она ничего, чтобы генерал ей особое внимание оказывал. Но любопытная Клара торопила, Любочка глядела жадно, и ни ту, ни другую сложившейся ситуация не смущала, лишь ей, Асе, было неловко. «Я не жена Якову Викторовичу, не дочь, – думалось девушке. – Отчего он меня выделяет? Зачем? Лишнее это… Нехорошо… Люди завидовать станут. Вон, как девочки смотрят». Но пальцы точно жили собственной жизнью. Вот обертка упала следом за лавандовыми веточками, и в руках Астеники оказалось…

– Батюшки! Так это ж Маргариты Николаевны платье! – донесся удивленный возглас.

В дверях стояла уборщица баба Агриппина в своем темном халате и полотняной косынке, с неизменным железным ведром, в котором плескалась мутная вода, и обшарпанной деревянной шваброй. Переступив порог, баба Агриппина выудила из ведра тряпку и принялась деловито обматывать ею основание швабры.

– Будет вам чистоту наводить, Агриппина Романовна, мы еще с прошлой уборки не успели намусорить! Лучше про платье расскажите! Кто такая эта Маргарита Николаевна? – принялись осаждать уборщицу девочки.

– Неужто не знаете? Покойная жена нашего Якова Викторовича. Пока жива-то была, частенько к нему забегала вот в этом самом платье, да и портрет ее до сих пор на генеральском столе стоит.

Агриппина Романовна наконец закрепила ветошь на швабре и принялась тереть наборный паркет особняка: вжик-вжик, вжик-вжик. Тряпка оставляла мокрые разводы. Потянуло хлоркой. Видя, что уговорами уборщицу не пронять, девочки пустились на хитрость. Клара вынула из ящика стола бережно хранимую жестяную коробку, в которой среди обрывков цветной бумаги, точно яйца в гнезде, лежали дефицитные шоколадные конфеты. Были они очень старые, жесткие, с белесоватым налетом не то от влаги, не то, напротив, от чрезмерной сухости, с некогда тягучей сливочной начинкой, которую иссушило жадное время. Клара раскрыла коробку, поставила к себе на стол, мимоходом пододвинула свободный стул поближе. Поскольку Агриппина Романовна не обращала внимания, Клара принялась обмахивать коробку крышкой, чтобы запах шоколада долетел до уборщицы. Когда не помогло и это, машинистка взяла из коробки конфету, надкусила, картинно закатила глаза:

– Ой, вкусно-то как. И вы угощайтесь, баба Агриппина.

– Не положено мне! –отвечала уборщица, но елозить по паркету шваброй перестала, покосилась на раскрытую коробку.

– Да не бойтесь, мы никому не скажем! Может человек передохнуть от трудов праведных? Вот, присядьте … Девочки, да что же вы застыли? Помогите! – обратилась уже к подружкам, делая знаки глазами.

Любочка поняла, засуетилась, втащила ведро в кабинет, притворила дверь, отсекая происходящее в машбюро от любопытствующих, вытянула швабру из рук Агриппины Романовны, скомандовала не хуже генерала:

– Ася, иди уже платье примерь! Если вот у этого шкафа дверцу распахнуть, то ничего не видно, мы проверяли. Я на всякий случай замок закрою, чтоб не вошел кто. А вы, баба Агриппина, присядьте. В вашем возрасте тяжко, наверное, два этажа в одиночку убрать…

– Ой, и не говорите, девоньки, старость не радость. Раньше-то, бывало, по лестницам как на крыльях летала. Не то, что ныне: руки вон как скрючило, спина больная, глаза видят плохо. А куда деваться-то, работать надо.

Под бормотание уборщицы Астеника втиснулась между стеной и шкафом, растворила дверцу, как велели девочки. Из шкафа, будто того и ждали, посыпались черновики. Ася потянулась было собрать их, но девочки остановили:

– Оставь, мы потом приберем! Лучше платье надень!

За дверцей и впрямь создалось небольшое пространство, отгороженное от досужих взглядов. Астеника торопливо стащила через голову свое старенькое темно-синее платье, волнуясь набросила дареное – а ну как не подойдет? Опасения оказались напрасны. Тонкая ткань нежно объяла стан, мягко заструилась по бедрам. Рукава-фонарики открыли точеные руки, нашедшийся в кармане поясок подчеркнул тоненькую талию. Девушка покружилась на месте, чувствуя, как потоки воздуха щекочут кожу. Пожалела, что в машбюро нет зеркала. Но стоило лишь выйти из импровизированной примерочной, как восхищенные взгляды девочек все сказали не хуже зеркала, а Агриппина Романовна широко перекрестилась.

– Батюшки! Будто Маргарита Николаевна воскресла…

– Просто красотка!

– Как же тебе к лицу! Покружись, покружись еще!

– Расскажите, баба Агриппина, неужели генерал Громов был женат? – подсела Астеника к уборщице.

Конфету брать не стала, зная, что у машинисток они наперечет. Решительно невозможно было представить Якова Викторовича бесшабашным, улыбчивым, влюбленным. Хотя, верно, и он тоже был молодым и красивым – ведь молодость хороша сама по себе.

Агриппина Романовна эхом повторила Асины мысли:

– А что, коли генерал, так и не мужик? Чай, он не всегда генеральствовал. Он Маргариту Николаевну еще в юности заприметил, когда та в конкурсе самодеятельности пела, очень уж ему ее голос понравился. Начал ухаживать, свадьбу сыграли, жили душа в душу. А как война началася, Якова Викторовича на повышение назначили, на пост на ответственный. Он и давай арийцев-то давить. Шибко хорошо у него выходило. Те шпионов подсылали, целую охоту на него объявили – то подкупить пытались, то запугать. Раз кресло Якову Викторовичу выдали – ну, всем начальникам положено такое – кожаное, с подлокотниками. А в том кресле был кусочек иридия запрятан, крохотный. Хорошо, у Якова Викторовича спина больная, он удобства новомодные не жаловал. Все по-простому, по привычному. Взять-то взял, потому как положено, да и в угол задвинул, и сидел по-прежнему на стульчике своем. Тем и спасся. Ну, когда уж так пронять не удалось, арийцы Маргариту Николаевну выкрали. В плену держали. Требования разные ставили. Яков Викторович весь темный ходил – коли он ихние требования выполнит, людей под монастырь подведет, а коли не выполнит – жены лишится. Они ему кольцо ее прислали с пальцем вместе. Вот он и метался. Ходил мрачнее тучи. Спать позабыл, есть позабыл, знай только дымил своим Беломором. Рапорт на отставку подал, да в Оборонном Комитете не подписали. Сказали: работайте, не выдумывайте. А потом пришла информация, что Маргарита Николаевна у арийцев в камере повесилась. Яков Викторович тогда за ночь поседел – был волосом черен, а стал седой, как лунь. Первый раз такое видала.

Рассказ уборщицы сопровождал дружный вздох. Эту историю всезнайки-машинистки не слышали – не больно-то ее в стенах штаба рассказывали. И Астеника тоже не слышала.

Агриппина Романовна взяла-таки конфету, рассосала, причмокивая.

– Берите еще! – расщедрилась Клара. – За такую интересную историю не жалко.

Старушка покачала головой:

– Заболталась я тут с вами! Мне еще вон сколько перемыть нужно! А тебе, девонька, в обновке куда как хорошо: ручки тоненькие, ножки тоненькие, сама ровно балерина по воздуху летишь. Оно и верно, зачем платьицу-то лежать впустую.

Встреча в Кастории

«Я мучился, потому мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу….»

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Огромное фойе гостиницы «Кастория» было битком набито журналистами. Удобные места возле мраморных колонн традиционно занимали бородатые мастодонты с телеканала «Правое дело» – высоченные, с мясистыми ручищами, с колышущимися на поверхности брючных ремней животами. Возле них стояли микрофоны, софиты, змеились клубки проводов, в раскрытых чемоданах лежала прочая техника. Чуть поодаль расположились бодрые молодчики из «Столичного вестника». Все, что у них было – это фотоаппараты «Смена» – больше для виду, нежели для качественной фотосъемки. У дверей теснились феминистки из «Коммунарки» – плоскогрудые, в заношенных брючных костюмах, с мальчишескими стрижками и прокуренными голосами. Массовку образовывали репортеры из «Голоса власти», «Народной правды», «Новой эры» и несколько оппозиционного (правда, больше для виду) «Старого века». Щурились черные зрачки объективов. Щелкали затворы. Слепили фотовспышки.