Это роман не про войну. Я не имела цели живописать ужасы блокады или героизм русского народа, в противном случае следовало бы обращаться к жанру исторической хроники; все совпадения с существующими местами и историческими личностями являются случайными. Война в «Слабости сильного» условна, реальность переиначена кривым зеркалом: что-то усилено, что-то сведено на нет; она не более чем декорация, причем достаточно вольная. Основное же внимание сосредоточено на взаимоотношениях людей, потому что могут меняться времена, места, национальности, имена и сословия, но людская природа всегда останется неизменной.

Сельская учительница

Мамина помада, сапоги старшей сестры…

Виктор Цой «Восьмиклассница»

– Фамилия, имя, отчество?

– Воронцова Астеника Александровна.

– Профессия?

– Учитель арийского языка.

– Образование?

– Десять классов школы, затем педагогическое училище.

– Откуда родом?

– Село Видогущино Рождественского района Калининской области.

– Евреи в семье были?

– Нет.

– А арийцы?

– Тоже нет.

Майор Угрюмов окинул взглядом сидящую перед ним девушку. Очень молодая, худенькая, высокая, хотя когда сидит, рост не слишком бросается в глаза. Одета в хлопковую блузку с круглым отложным воротничком, маленькие пуговки застегнуты под горло, как у солдата-новобранца. По-детски угловатые колени прикрыты юбкой унылого коричневого цвета. В руках тонкий для ранней весны плащик, и сумка-саквояж, видать, мамина или бабушкина: старомодная, бесформенная, с массивным круглым замком и до белизны вытертыми углами. Свои жалкие пожитки учительница крепко прижимает к груди, точно боится, что кто-то на них позарится.

От сумки Максим Дмитриевич поднял взгляд на лицо соискательницы: черты утонченные, правильные – гладкий лоб, аккуратный носик, миндалевидные светлые глаза, небольшой упрямый подбородок, высокие скулы. Рот, правда, выбивался из общей картины: крупный, с полными яркими губами – рот шлюхи на лице Мадонны, но этот контраст делал девушку лишь интереснее, хотя помаду ей следовало выбирать побледнее, а то с бордовой она выглядела точь-в-точь как собравшаяся на симпосий1 гетера. Пшенично-золотые волосы соискательницы закручены косами-баранками по обе стороны лица, брови и ресницы белесые, и кожа белая, тонкая, как цветочный лепесток. Еще врет, будто арийцев в роду не было! Впрочем, дело майора маленькое – расспросить как следует, и если соискательница подойдет, ее броская внешность станет головной болью Железного генерала.

Красоток Максим Дмитриевич не любил – больно уж прихотливы: и цветы-то им дари, и по театрам-ресторанам води, и пальто с вешалки подавай да на плечи накидывай, будто сами немощные. Другое дело дурнушки! В редкие минуты сентиментальности майор мечтал, что после окончания войны отправиться в какую-нибудь глухую деревушку на границе и выберет там себе в жены девицу попроще, на которую никто другой не позарится. Чтобы по гроб жизни чувствовала себя обязанной и обхаживала безо всяких там капризов. Все же правы арийцы, говоря, что удел женщины Kinder, Kuche и Kirche2 – и у врага можно поучиться. Но это будет нескоро. А пока требовалось определиться с секретаршей для генерала Громова.

– Кто родители? – продолжил допрос майор.

– Мать Воронцова Людмила Прокопьевна – доярка в колхозе, отец – Воронцов Александр Германович, вроде, автомехаником был.

– Вроде был? – Угрюмов скептически вскинул брось.

– Я отца не помню почти, он умер, когда мне пять лет исполнилось.

– Кого из родственников помните? Дед, бабка, тети-дяди?

Мысль об арийском происхождении девушки не оставляла майора. В анкете намеков на то не нашлось, но внешность прямо-таки кричала о вливании нордической крови. Девушка тряхнула головой, поднесла правую руку ко лбу. Пальцы у нее были перепачканы чернилами, на первой фаланге среднего горбатилась некрасивая мозоль. Видать, писать сельский учительнице приходится много. Обнаружив в соискательнице изъян, Угрюмов даже повеселел.

– Есть брат, его я в анкете указала. Он сейчас на фронте, в шестнадцатой пехотной дивизии. А больше нет никого. Мать детдомовская, бабушка по отцу, кажется, белошвейкой была, а дед из крестьян зажиточных. Обоих как раскулачили, так они сразу за границу уехали, с нами отношений не поддерживают.

– Что за имя странное – Астеника?

– Я слабой родилась, врач в больнице все головой качал, астеничной называл. Матушка так и записала. Потом разобралась, что это не имя, да поздно. Но вы можете звать меня Асей, как все домашние.

– Уменьшительно у нас не положено. Почему в штаб проситесь?

– Так в нашем селе все, кто не хромой-косой добровольцами на фронт вызывались. Мальчишки прямо со школьной скамьи бегут, возраст себе набавляют, лишь бы взяли. А я чем хуже? Руки-ноги на месте, работать могу. Вы не смотрите, что худая. Я и ведра с колодца ношу, и картошку на огороде сажаю, и на сенокосе работаю наравне с другими. И не болею вовсе, потому как зимой в прорубь окунаюсь. Ну, если после бани, конечно. Я тоже хочу послужить делу победы.

– Вот и спрашиваю, почему к нам? Отчего не санитаркой на передовую? Или полагаете умение доить коров да купаться в проруби достаточным, чтобы работать секретаршей при самом генерале Громове? – в голосе майора почудилась издевка.

Девушка по наивности своей издевку не уловила, отвечала как и прежде со спокойным достоинством:

– Меня учили, что каждый человек должен делать то, что ему наилучшим образом удается. Я арийский язык хорошо понимаю. Ну, чувствую. Не могу лучше объяснить. Но если у вас не пригожусь, непременно на курсы санитарок запишусь.

Бахвальство? Наивный обман, чтобы тепленькое местечко занять? Сложно представить, чтобы такая девочка-припевочка шпрехала по-арийски лучше дипломированных переводчиков. Или все-таки генетическая память? А вот теперь и проверим.

Майор поднялся на стуле. Подавил порыв потянуть занемевшие от долгого сидения мышцы, подошел ко встроенному в стену шкафу из покрытых лаком дубовых панелей, стащил с полки первый попавшийся том. Им оказался «Also sprach Zarathustra»3 1883 года издания, в тяжелом вычурном переплете, с плотными веленевым страницами, на которых, точно жуки, сочно чернели буквы. Наугад раскрыл книгу, отрывисто скомандовал:

– Читайте.

Астеника сперва нахмурилась, светла на переносице свои светлые бровки, поджала накрашенные аляповатой помадой губы, но книгу ухватила цепко. Даже бесформенную сумку-саквояж наконец-то опустила на пол. Скользнула глазами по станице:

– Man soll in seinem Freunde noch den Feind ehren. Kannst du an deinen Freund dicht herantreten, ohne zu ihm überzutreten? In seinem Freunde soll man seinen besten Feind haben. Du sollst ihm am nächsten mit dem Herzen sein, wenn du ihm widerstrebst.

Читала сельская учительница бегло, без запинок, верно расставляя акценты и ударения, выдерживая паузы в положенных местах. Ее произношению впору было позавидовать: чистейший арийский Канта и Гегеля, Гете и Гейне, об который Угрюмов не раз ломал язык, из уст девушки лился журчанием ручейка.

– Довольно. Переведите.

Все также легко учительница принялась переводить. Само собой, ни разу не сбившись:

– Врага должен чтить ты в друге своем. Разве можешь ты подойти вплотную к другу своему, не перейдя к нему? Пусть будет друг твой самым достойным врагом твоим. Будь же ближайшим к сердцу его, противясь ему4.

При многих недостатках имелась у Максима Дмитриевича одно крайне положительное для военного свойство: указания руководства он разумел наивысшим законом. Ни любовь, ни ненависть, презрение или страх не могли перебороть в его душе истинно солдатской, казарменной верности приказу. Вот и теперь, вынужденный принять неприятное решение, майор лишь поморщился, но сказал твердо: