Рука протянулась, вздрогнула, словно натолкнувшись на преграду — но потом медленно пошла вперед. Кончики пальцев коснулись белой шерсти, и тут же сжалась ладонь, отдернулась.

— Вот как, — пробормотал зверь. — И такое возможно? — положил лапы Энори на колени, прикрыл огромными крыльями. — А теперь спи.

Тот вскинул голову, пытаясь что-то сказать, но зверь повторил мягко:

— Спи. Это никому не принесет вреда.

— Нет, хватит, — Энори, перестав дышать, отклонился в сторону, сумел высвободиться из-под мягко лежащих тяжелых лап. С усилием произнес: — У меня есть дела — раз уж ты вмешиваться не станешь.

Невесть откуда взявшиеся тени резче очертили лицо, кожа сейчас казалась не бледной даже — зелено-голубоватой, но большой зверь лежал неподвижно, и будто держал своим весом веревку, тянувшуюся к другому, не выпуская другого с поляны.

— Ты не сможешь меня удержать, — сказал Энори тихо-тихо, и самое чуткое человечье ухо не услышало бы ничего и в одном шаге.

— Смогу, но не буду, — шумно вздохнул зверь, поднялся, встряхнулся. — Бывало такое — один из нас решал вмешаться, но это приводило к варианту худшему из возможных.

— А ты знаешь, как поступить лучше всего?

— Лучше для кого?

— Для всех.

— Такого ответа у меня нет. Но я понимаю, о чем думаешь ты, и знаю, как развязать этот узел. В соответствии со своими пониманиями зла и добра, разумеется.

— Опора… — зло, но с явным облегчением проговорил Энори, стремительно отступая назад; но злость эта относилась не к собеседнику, а ко всему мирозданию. — Ты что, правда любишь их всех? От монаха до последнего воришки?

Зверь молча смотрел на него, глаза мерцали всеми оттенками красного, от нежно-розового до густо-гранатового. Когда он вновь заговорил, звук отразился от самого воздуха:

— Я тебя не держу, но между мной и многим в этом мире натянуты ниточки; есть и с тобой, и ты сам создал между нами связь. Будь к этому готов. И не только к этому.

**

Пестрый голубь, прилетевший в дом Таэна с запиской для Кэраи, разумеется, попал совсем не в те руки. Птице все равно, она вернулась в родную голубятню, только вот присматривает за ней теперь другой человек. Послание оказалось у Шимары очень скоро, и часа не прошло; тот, разумеется, письмо прочитал.

Странно, подумал Шимара, вертя в руках полоску бумаги. Осмотрел ее со всех сторон, чуть ли на зуб не попробовал, словно это могло что-то прояснить. Но подпись принадлежала человеку, к шуткам не склонному. Сейчас, вероятно, Асума уже знает о перевороте, но, когда писал это, пребывал в неведении. Значит, мотива, что решил ввести в заблуждение заговорщиков, тут быть не может.

То, что Энори, живого и здорового, встретили в горах, звучало столь же достоверно, как если бы встретили, предположим, оленя с семью головами. И то, мало ли нечисти в глухих местах, а Энори хоть и странным был, но человеком. Тьфу ты…

Первым порывом было отдать записку Суро, но потом Шимара призадумался. Слишком много странностей связано было с этой смертью… если игра, то чья? Нэйта здесь явно не при делах, про Дом Таэна ничего не понятно. Только они могли знать, чье тело тогда легло на костер. А вот двойника могли подослать и не они. Если есть еще одна сила, пусть проявит себя.

Шимара предпочитал наблюдать и лишь затем делать выбор. А Суро сейчас интересовал только он сам и возможность удержаться во главе Хинаи.

Подумав еще, Шимара аккуратно сложил записку, спрятал обратно в мешочек, а мешочек запер в шкатулку. Ключ был только у него, и вряд ли кто сторонний заинтересовался бы именно этой шкатулкой. Она была слишком средней — довольно дорогой, чуть безвкусной, не очень яркой. Потайное дно в ней сделали по личному рисунку Шимары.

Суро узнал о прилетевшем голубе и сперва хотел расспросить Шимару, не было ли письма — в конце концов, именно он приглядывает за Осорэи, пока Суро распоряжается всем из загородного дома. Но потом решил подождать.

**

На север, в крепость Трех Дочерей письмо принес сизый голубь. Прошло еще двое суток, прежде чем гонец достиг войска Тагари. Это послание попало в руки адресата; никто из офицеров не понял, почему еще четверть часа радостный командир их стал чернее могильной земли и перестал отвечать даже на вопросы первой важности.

Полдня он провел в своем шатре, никого к себе не подпуская. Вина не выпил ни капли, и есть отказался.

Войско недоумевало — пора было двигаться дальше, но нет приказа.

Под вечер генерал вышел-таки, по-прежнему черный, с запавшими глазами. Один из офицеров решился-таки снова спросить, что было в записке.

— Моя смерть, — сказал генерал.

Больше ничего не прибавил, и все пошло прежним путем, немного усилий, и с врагами будет покончено. Самим удастся их одолеть, а окаэрцы пусть тащатся в хвосте, проклинают и негодуют. Не их это земля, не их и победа.

Тагари о письме ли, дурном ли предзнаменовании больше вроде бы не вспоминал, только с тех пор ни разу не улыбнулся.

**

Не слишком благосклонны оказались горы к одинокой девушке, бредущей по извилистой дороге среди ущелий. Ветер сбрасывал со склонов россыпи камешков, отчего она вздрагивала, ветер нажимал на стволы деревьев, те скрипели и постанывали, пугая идущую.

Красные стволы сосен — прямые, как мачты, и корявые; ели с повислыми темными лапами, местами, особенно у земли, они сухие, рыжие. В ельнике так легко заблудиться — начнешь обходить одно дерево, другое, и уйдешь в сторону незаметно. Ельник ее пугал неприветливой сумрачностью, да и сбиться с дороги не хотелось, при том даже, что толком не знала, куда идти. На юг; но дорога оказалась не одна, она внезапно расходилась на одинаковые развилки, и не единожды. Из Сосновой обычно не ездили в монастырь, дороги протоптали крестьяне из близких к Эн-Хо деревень.

Одну ночь девушка уже провела под открытым небом, и ничего не случилось. Словно год назад, когда Нээле дрожала под корнями, волей случая разлученная с юношей, которого тогда не знала почти. Теперь вновь была связана с ним, хотя не его искала среди ущелий.

Ночью, когда открыла глаза, вынырнула из кокона одеяла, увидела падающую звезду. В мастерской всегда говорили, что это к печали, но мать, выросшая в деревне среди других поверий, приучила Нээле в такой миг загадывать желания. Девушка пожелала благополучно дожить до рассвета; не слишком-то много — Небеса не разгневаются за такое, но и не мало.

Утро выдалось солнечным, и ручей бежал по канавке рядом с тропинкой, а после полудня путница набрела на полянку с жимолостью, с первыми веретенцами ягод.

Синие с белым налетом ягоды, сладкие, с легкой горчинкой. Очередная легла на губы Нээле, отдавая ароматный сок, когда рядом, меж листьев, она увидела чей-то белый округлый подбородок и другие губы, малиново-яркие, и они улыбались. Лицо скрывали листья, лишь в просвете между ними поблескивали глаза. Невесть откуда взялась в кустарнике эта женщина: не хрустнула ни одна веточка.

Нээле попятилась, так и шла спиной, пока не очутилась вновь на полянке, и лишь тогда женщина выступила из кустов, словно расступившихся перед ней. Нээле взвизгнула и, не смотря под ноги, помчалась прочь, успев пожалеть, что когда-то уехала из красивого нарядного городка у озера Айсу. А тори-ай… верно, с них все началось и ими закончится. Она забыла про амулет, да он, верно, не действовал, раз нежить смогла подойти столь близко.

А розово-черное платье мелькало то справа, то слева, иногда почти вплотную, иногда отставая, и Нээле не понимала, куда именно бежит, окажись перед носом обрыв, не заметила бы, кинулась вперед, надеясь промчаться по воздуху.

Что-то светлое мелькнуло меж сосен, и это не было страшной женщиной и не было вторым тори-ай. Человек.

Беззвучно приоткрывая рот, она в три шага одолела остаток пути, почти падая, нырнула вперед, пытаясь укрыться за незнакомцем. Но угодила в его подставленные руки, и невольно потянула его за собой, в рыжую хвою.

Как он поднял ее, вывел на свет из-под тяжелых темных ветвей, не помнила Нээле. Цеплялась, как утопающий за листья кувшинок, бестолково и опасно; чудо, что сумел ее не отпустить, не сразу, но перехватил так, что она не могла шевельнуться, случайно ударить его или себя, и говорил, говорил что-то.