— Странно все это _ заметил охранник. Он поднял листок, посмотрел его на просвет, тщательно изучил заднюю сторону, и признал неохотно:

— Нет здесь никаких тайных знаков.

— Что ж… мы предадим. Но вы, госпожа Лайэнэ, отправитесь в Осорэи. И, разумеется, перед тем я окажу вам нужную помощь, — Микеро бегло взглянул на подол ее юбки, словно мог видеть ногу. Охранник уже скрылся за изгородью, унося послание.

В этот миг она была готова обнять Энори, простить ему едва ли не все. Потом, немного успокоившись, осознала, что он, конечно, эту паутину разорвал, только сам ее и сплел ранее. А пока ей пришлось хромать за Микеро, проклиная себя за неловкость. Если бы не упала… если бы не лошадь, клятая теми словами, какие женщине ее статуса знать вряд ли положено…

Ей помогли дойти до ближайшей свободной комнатки; не до своей, видно, опасались, что она сумеет что-нибудь взять или спрятать.

— Ваши вещи отсюда доставят в ваш дом, — пообещал Микеро. Он усадил Лайэнэ, осмотрел сперва шишку на ее голове, поморщился — видно, удар и впрямь был нешуточным, но сказал, что теперь нужен только покой, и прочее поздно уже.

— Покой, да еще полный, а вы меня отсылаете! — укорила его Лайэнэ, и он почти поколебался, готовый разрешить остаться. Но нет: лицо его снова заледенело.

Если бы от города до Лощины было хоть парой часов больше!

Микеро уже занимался ее ногой, и руки у него оказались на диво чуткими, она и боли новой не ощутила, даже напротив, прежняя, тянуще-пульсирующая, отступила.

— Ничего страшного, вас довольно умело перевязали, и компресс наложен нужный. Не тревожьте ногу, и через два дня все пройдет.

— Тогда оставляйте меня здесь, а не отсылайте в город, — снова сказала Лайэнэ.

— В хорошей повозке ничего с вашей ногой не случится. А тут вас никто не оставит.

Голоса раздались в коридоре, дверная створка отошла в сторону.

— Я велел пропустить ее, — сказал Тайрену, и Лайэнэ подивилась новому выражению его лица. Уже не болезненный маленький мальчик, но подросток, наследник правящего Дома. С трудом можно было представить, что ему только десять. От кого он взял эту тихую, непреклонную силу? Отец-генерал совсем иной, и Энори тоже.

Мальчик стоял на пороге, за ним мялся охранник и пара монахов, а за теми виднелись еще слуги, приставленные к Тайрену. Целая процессия, подумала Лайэнэ.

Тэни вглядывался в нее пристально, молча. Да, он весьма изменился за эти два дня, но выглядит здоровее, чем раньше. Письмо Энори вместо того, чтобы убить подхлестнуло все возможности его души и тела.

— Она останется здесь.

Лайэнэ вспомнила про спрятанный нож — его не нашли, верно, иначе ей бы и это припомнили; так вот перед ней ребенок был — ожившая суть того ножа.

Микеро сдался. Не всякий устоит против острия, нацеленного тебе в горло, пусть это острие и невидимо. Склонил голову в знак покорности и согласия.

Миг — и в комнате уже нет никого, словно призраки их посетили.

— Я не могу противиться его повелению, — сказал врач, заканчивая перевязку. — Но я предупреждаю вас, госпожа…

— Меня не надо предупреждать. Поверьте, никто больше меня самой не корит себя за эту отлучку и задержку, — чудовищная усталость придавила ее к кровати. А ведь сейчас придется встать и идти… — Я поклянусь своей жизнью, если хотите, что желаю наследнику Дома только добра.

— Этого мало, — хмурая настороженность не желала покинуть черты Микеро, — Слишком многое в этом мире делается ради добра — как его понимают. Но выходит совсем иное.

Словно и не было ничего — Тайрену так же сидел на кровати, по подолу и вороту синей безрукавки вились серебряные плети винограда, на столе стоял кувшин со сладким питьем из яблок и небольшое блюдо со слоеной выпечкой. Солнце падало на пол ровной дорожкой поверх циновок. Очень уютно для монастыря.

Только все теперь должно было пойти по-другому, и мальчик, сидящий напротив, был уже не тем болезненным, недоверчивым, тоскующим по ласке ребенком. А вот каким он стал… оставалось надеяться, что не все в его душе выгорело.

Тайрену держал на коленях листок-послание.

— Это он рисовал. Письмо еще можно подделать, наверное, — тут все в груди Лайэнэ похолодело, — Но не рисунок. Только мы двое с ним знаем…

Не договорил, не стал выдавать секрет. О чем он — о море? Или о какой-то мелочи, незаметной стороннему человеку?

— Это ты взяла нож?

Смысл было отпираться?

— Да.

— Верни, анара подарок оружейников.

— Вам, молодой господин, ценна эта вещь как дар? Или же…

— Если ты его видела, то ты знаешь, — сказал мальчик. — И письмо пропало. Потому ты и ушла, верно? К нему?

Лайэнэ молча кивнуло. Ей с чего-то было нестерпимо тоскливо и стыдно, хотя что она сделала-то? Мальчик этого не заметил, продолжал говорить, глядя словно вглубь себя:

— А здесь поднялась суматоха, но из-за другого. Они — остальные — с меня глаз не спускали, не хотели говорить, что случилось, но потом все-таки ответили, что против нас замыслили недоброе. Нашему Дому всерьез что-то грозит?

— Возможно, — почти честно сказала Лайэнэ. — У людей власти и их семей всегда есть враги.

— Все не спали, и я не спал, а до этого почти не просыпался, так странно… И у меня было время подумать, — Тэни кончиками пальцев прикоснулся к рисунку, словно к крыльям мотылька, боясь их поранить. — Ты, наверное, не та, за кого себя выдаешь; я думал об этом, но какая разница? Если он хочет, чтобы я жил, я буду жить. Скажет умереть — умру, и никто мне не помешает. Он передумал, значит, пока будет так.

Лайэнэ забыла, какие должно выбирать обращения; не до них:

— Послушай… то, что он тебя вырастил, не означает…

— Ничего ты не понимаешь, — как-то очень по-взрослому перебил ее мальчик, у него даже голос слегка изменился, — Ты мне нравишься, но вот это — он снова коснулся листка, — важнее всего.

— И ты теперь ненавидишь отца?

— Я не знаю. Мне все равно.

«А что бы ты сказал, узнав, кто на самом деле твой воспитатель?» — подумала Лайэнэ, но, глядя в прозрачно-карие глаза ребенка, поняла — это ничего не изменит.

Крепость Трех дочерей впервые за много дней вздохнула свободно — словно не люди, а в самом деле сами стены, камни их задышали, сбросив огромную тяжесть. Тагари, оправившись от раны, разделил свою конницу так, что она с двух сторон ударила по войску У-Шена, стоящему у западного крыла. Не просто ударила, а разделила на несколько частей; ту, что была ближе всего к стенам, одолели защитники крепости, среднюю — воины генерала, а самую последнюю потрепали отряды, ждавшие в засаде, когда она пыталась уйти. У-Шен таки успел скрыться, тварь подколодная, но враг крепости больше не грозил.

Уставшие позабыли о нехватке сил, раненые о боли и слабости. Распахнулись ворота, отряды генерала Таэна входили в них. Народ высыпал на грязные, заваленные мусором улицы — в мирное время таких бы не потерпели, а пока не замечали даже. И с кем стояли рядом, не замечали — дочка богатого торговца, которую обычно из дома лишний раз не выпускали, и то — не одну, тянула шею рядом с каким-то забулдыгой, всем хотелось видеть процессию.

Малиновая рысь колыхалась на ветру, пламенела в вечернем свете, а зеленые с желтым знамена Хинаи казались бледно-оранжевыми. Генерал ехал первым — на рыжем жеребце, солнце играло на железных деталях доспеха и сбруе коня. Главу первого Дома провинции почти все тут видели впервые, и старались запомнить, жадным взглядом выхватывали черты.

Одна только не старалась.

Тагари заметил ее.

На эту девушку обратил бы внимание даже слепой параличный старик. Она стояла, прямая и гордая, вскинув голову, не писаная красавица, но яркая и самонадеянная, как петух среди серых курочек. Словно это она одолела врагов у стен города, и лишь по ошибке ее не приветствуют; но она вот-вот поправит ошибку. Это невольно вызывало улыбку, даже у него, смотревшего на женщин лишь как на источник проблем.