В записке значилось — «Сосновая пала, рухэй ушли. Найдем их в лесах, никому не дадим улизнуть».

Это было — хуже некуда. Мало того, что разрушена крепость, так еще и враги сбежали, и теперь дополнительно посеют панику в округе, и озлобление на сильных мира сего, не способных поставить заслон.

Не успели обменяться и парой слов, как на пороге возник запыхавшийся вестник, сказавший совсем непонятное — отряды Лаи Кен не пошли в Сосновую, движутся вверх по течению Кедровой и через довольно скоро будут здесь.

**

— Разве монахам не запрещено есть мясо?

— Если нет другой пищи, а эта предложена от сердца и не самим добыта, — ответил спутник, как показалось Лиани, слегка неискренне. Может, и тем разрешено, кто, считай, свой обет исполнил и уже готов к вольной жизни?

Дорога к Эн-Хо, если б не пережитое и не страшная вещь за пазухой у брата Унно, могла бы зваться приятной и легкой. Путники особо не торопились — Лиани лучше было сейчас себя поберечь, чем добраться до монастыря и свалиться там, только-только получив совет от настоятеля. К тому же он, видно, слишком выложился до прихода людей из Срединной, и сейчас после недолгого улучшения чувствовал себя неважно. Он подстрелил тетерева и утку, хоть, когда натягивал лук, боль снова ударила по ребрам; еще один раз поймал зайца в силки, так что пищи хватало, и в паре встреченных деревушек путники не останавливались, заходили только разузнать новости. Им пересказывали, со множеством диковинных добавлений, то, что они знали и так. Про судьбу монастыря не ведал никто. Одни говорили, там теперь пепелище, а людей всех повесили на соседних деревьях, не посмотрели даже на то, что монахи. Другие — нет, вроде как цел, Черное Дерево защитило.

Тяжко было от подобных рассказов, и Лиани после первой деревни прекратил расспросы.

Шли предгорьями, более длинной дорогой — но тут и впрямь почти не было риска наткнуться на остатки отряда рухэй. Тем, напротив, стоило держаться западней, в глуши, почти у границ с Мелен.

Завершился второй месяц весны, месяц Кими-Чирка, цвело все вокруг. Лиани старался не смотреть на цветение, больно было. Такая жизнь, красота… и столько людей уже не увидят этого. Даже те, кому вроде и все равно было, пень ли, цветущая вишня.

А монах радовался. Не из-за черствости душевной — просто горечь в нем невероятным образом не мешала радости. И как он столько лет прожил в святой обители? Храмовое дитя, это понятно, деваться ему было некуда, но — как?

Такой живой здоровяк, временами по-детски наивный. Шагает, цветики нюхает, нос и щеки в пыльце.

А вот о нежити он и впрямь много знает. И держит ее уверенно — может, и вправду святой?

— Я все хотел спросить… Ведь вы толком не разговаривали с тори-ай, тогда почему ты там, у завала…

— Поверил ему? Выбора не было, — смущенно сказал монах, отводя глаза. — У недостойного есть возможность держать эту тварь, но он не в силах заставить помочь. Тебя и вовсе так завалило, что не сдвинуть валун.

— И ты отдал ему меня в обмен на жизни двоих?

— Да что ты несешь, силы святые! — возмутился монах. — Отдал! Тори-ай пообещал, что не тронет тебя. А про мародеров недостойный говорил уже — не успел. Их спасать уже поздно было. Увы, их кровь на этих руках… — он мрачно оглядел ладони, загорелые крепкие.

— Нет, просто добили бы всех тогда, и тебя тоже. Я видел оружие… Но тори-ай не рассказывал тебе всю историю, и ты все же поверил — с чего? После того, как он уже расправился с теми людьми.

— Он сказал, что знает тебя. Сказал — ты ему нужен. Нежить, конечно, врать может — все-таки бывшие люди, но так изощренно ему вроде и незачем, — брат Унно вздохнул. — Но он потребовал не вмешиваться, пока вы не поговорите.

— Умно, — согласился Лиани, — Иначе я бы не стал его слушать. А что гласят уставы монастыря о сделках с нечистью?

— С нежитью, — поправил монах. — Хотя с обоими не стоит связываться, но в крайних случаях можно, если сие на благо.

Тени падали на ярко освещенную солнцем красную землю, отчего участки на свету казались еще краснее. И среди них сильнее, ярче алел цветок.

— Посмотри! — Лиани окликнул монаха, и тут же разочарованно произнес: — Показалось. Это дикий пион, совсем ранний, смотри — раскрывается только.

— А ты что думал?

— Красный вьюнок. Он приносит счастье и помогает в беде. Но — да, он цветет позже, и редкий совсем. Год назад я впервые его нашел, подарил Нээле, — голос юноши погрустнел. Не мог он, как брат Унно, положиться на волю Неба! А как узнать, живы ли в монастыре люди?

Устроились на полянке, монах варил суп из кролика. Ароматный дымок поднимался, и становилось все жарче, словно костерок и солнце подогревал.

— Ты о ней все еще думаешь? — спросил брат Унно.

— Не переставал никогда. Но какой в этом толк?

— Ты ее все-таки спас, даже дважды.

— И что? Она не награда.

Тишина воцарилась над поляной, перемежаемая только пощелкиванием невидимой в ветвях сойки да жужжанием шмеля над зарослями дрока.

— Вроде как не положено воспитанникам обители верить в приметы, но… Больно уж ладно оно ложится. Тебя-то ведь цветок уберег, — сказал монах, помешивая варево. — Потому как нашел его — ты.

— Я подарил…

— Э, судьбу не обманешь!

— Хорошо уберег, нечего сказать, — с горьким смешком отозвался Лиани, вертя в пальцах пион.

— То, что у тебя на сердце творится — это другое. А от смерти тебя сколько раз сохранил?

— А меня кто спросил, хочу ли я этого?! — цветок полетел на угли, вмиг съежился, вспыхнул оранжевым, почернел. — Не могу я так больше — оставаться целым, когда умирают другие! Если это защита, пусть катится к демонам в задницу!

Вскочил и ушел, больше получаса его не было. Когда вернулся, монах прихлебывал суп с блаженным видом. И выглядел самую-самую капельку виноватым.

— Получилось неплохо, на вторую миску потянуло. Садись, бери себе, остынет же.

— Ты-то радуешься; если монастырь цел, то обет исполнил — и свободен. А мне… хоть в петлю.

— Туда ты не хочешь. Ни петлю, ни сталь на себя направить, ни иное что выдумать. Ни душе, ни телу не надо этого, — и добавил, чуть-чуть обиженно: — А суп не так уж плох, чтобы ему предпочитать веревку.

— Прости, — сказал юноша, — Я знаю, такое говорить не должно. И я не прав.

Кролика доели мирно. Уже когда угли остыли, подернулись серым, брат Унно сказал:

— А ты сам знаешь, что от тебя судьба требует. Не братия и отец-настоятель Эн-Хо, не этот зубастый, — он снова потрогал пояс, — Ты сам.

— Знаю, — глухо сказал Лиани, — Еще там, на болотах… Тори-ай мне и рассказал обо всем. Затем вот в Сосновой… добавил.

— Хочешь пойти по указанной им дорожке?

— Не назвал бы это словом «хочу», но это лучшее, что могу сделать.

— Лучшее ли? Месть, да еще по наводке нежити.

— Я не из тех, кто светел и безупречен, святой брат. Я устал все время выживать за чужой счет, мне страшно и больно, я как щепка в потоке… и ведь будь он трижды нежить — он прав.

— Нехорошо, с таким сердцем, — легко самому оказаться в таком вот поясе, — монах потер переносицу, оставляя на ней след от угля, — Ну, может настоятель или старшие братья что посоветуют.

— Думаешь, они все-таки уцелели?

— А что страдать раньше времени? Там и увидим.

Когда ты вступил на этот путь? — думал монах, вороша и поливая водой угли, чтобы не оставить и малой искры. Когда заглянул с проверкой к подозрительным новоселам в холмах? Или когда увидел странную девушку с ожерельем, с полубезумным взглядом, неподалеку от пепелища? А может, когда принял решение вмешаться и увезти ее от неминуемой смерти, и неважно уже, ради чести отряда или из-за совсем другого чувства?

Все, что было потом, от тебя уже не зависело. Прочно уже был у судьбы на крючке.

Или… вдруг все было вовсе не так. Ни судьбы, ни поединка с ней, просто цепочка случайностей, несколько выборов и совпадений. А все решения ты принимаешь сам, сообразуясь лишь с тем, кто ты есть? Что-то бы сказал об этом отец настоятель…