− Ты даже не можешь оценить всю потребность в твоём таланте, её масштабы! Тебе Бог да талант…

С каких это пор Староверов стал так рассуждать о Боге… Что-то случилось.

− Ты даже не догадываешься, − улыбался он. – службы проводят по рукописному в тетрадях! Отпевание и – с тетрадками на пружинках и с бумажками в файлах! И это в самых величественных московских храмах! Все хотят в приличном виде. И чтобы полууставом. Заказов от служащих – навалом. Пока продаю им печатное, но просят от руки как в каноне. Ты представляешь, Антоний, масштаб? Ежедневно идут отпевания, еждневно люди умирают, да и литургии, да и хоры…

− Ноты писать?

− Нет. Ноты мы печатаем. Текста много, везде читают! И неприлично даже по бумажке-то. Нельзя, Антоха, противится Божьей воле. Нужен твой труд, необходим.

Хитрый, какой хитрый. Божья воля. Бабла хочет срубить за мой счёт, а я думаю откуда это: Божья воля. Флюгер он, вертится, держит нос по ветру, нашёл нишу и голову от алчности потерял.

− Папа! Я не буду переписывать твои книги. Ищи мне замену.

− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, с практикой ты − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил!—зубы новые).

Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал, просто помолчал.

− Я не передумаю.

− Передумаешь.

− Нет. Нет!

Он было вышел в коридор, но видно ему не понравился мой тон. Он вдохнул, повёл неодобрительно и как-то страшно плечами, вернулся, стал ходить туда-обратно по ковролину. Я встал из-за стола, готовясь защищаться и нападать на этого зубра педагогики. А я и сам теперь зубр, и тоже педагогики. Я так долго ждал эту встречу и собирался с мыслями. Жаль только мысли почему-то не собирались, а разбегались… уф!

Он вперил в меня свой дежурный пучеглазый взгляд и сказал с угрозой:

− Думаешь биться со мной, ну-ну. Давай, давай. Думаешь сам поступил, в этот вуз, да?

− Да. Сам поступил. – Я опешил: я же сам поступил!

− А ты знаешь, сволочь, что ты эссе на внутренних написал безобразно.

− Откуда вы знаете? Я не мог… Я же хорошо…, − залопотал я.

− Я заплатил, чтобы тебе балл повыше поставили. Вот откуда.

− Я не верю вам. Давайте пойдём на кафедру, господин Староверов, или как там, в деканат, в архив и посмотрим мою работу.

− Там нет твоей работы, её заменили на работу Володи, чмо. В компе сканы Володи.

− Сам чмо, − ответил я. – Ты врёшь. У меня отличное эссе!

− Ты думал, Антоний, ты такой подкованный, взрослый, самостоятельный. А это всё я. Я! И Владимир тебе помогал как мог. Создали тебе все условия в моральном плане. А ты очкуешь.

− Сам очкуешь, − я взбесился, я чувствовал, что он врёт насчёт эссе, и как подло он выворачивает, чтобы пристыдить меня неблагодарностью. Я не верю! Мы с Владимиром так знатно общались, дружили! Я не верю, что это всё для создания душевногол уюта. Не может быть. − Боишься, что я не соглашусь. И я завтра же пойду в архив или куда ещё, и попрошу своё эссе. И если оно заменено, я … я хочу удостовериться…Да гори всё пропадом. Я… Я… Я и диплом откажусь получать. От тебя только вред, ты только вредишь!

− Послушай, дорогой Антоний! – Он подошёл ко мне вплотную и стал трясти за плечи. – Мы вовсю работаем, но требуется скриптор. Переписчик нужен. Есть заказы! Очень приличные деньги, я тебе обещаю.

− Не хочу, − упрямо сказал я. – И предательски закапали слёзы. – Не хочу. Я хотел сказать, чтобы он убирался, что я его ненавижу, не хочу с ним разговаривать, и с его Володей тоже, не хочу их видеть, но вместо этого позорно разрыдался и слился на кухню.

Я рассчитывал, что он свалит, оставит меня в покое, но я услышал звук открывающейся застёжки-молнии − он вошёл ко мне с пакетом и показал книгу, которую напечатали тиражом аж пять экземпляров.

− Вот видишь? Молитвослов восемнадцатого века, гравюры. Глянь, какого качества, вот что значит современная технология: и объём, и толщина. Было пять, это последний экземпляр. Стоит как недорогая иномарка. Есть клиенты, понимаешь ты. А вот, – он потряс другой книгой – сборник для отпеваний, тоже копия девятнадцатого века, посмотри, не упирайся. Глянь, какая красота!

Я не удержался и пролистал экземпляр.

− Вип-покойника вип-батюшка отпевает по вип-молитвослову?

− И клиенты ждут. Деньги плывут к тебе. Думаешь, я нажиться хочу? Да пожалуйста: хоть пятьдесят процентов себе забирай. Я для тебя стараюсь. Для вас с Володей, для мамы, я виноват перед мамой. Ну! Ничтоже сумняшеся! Прими решение! Это же подарок судьбы!

Уговаривает, уговаривает…

− Нет.

− Антоний! Это не благородно! Это чёрная неблагодарность. Тебе всего двадцать один, для тебя всё делали, всё, а ты, − он покачал головой. – Разве так можно?

− Я не могу, − сухо ответил я. – И не спрашивайте больше, почему. Потому что не хочу.

− Буду сидеть тут и ждать, пока захочешь. − Староверов сел на табурет и отвернулся к окну, теребя оборку тюля. Он и не собирался уходить. Он решил меня дожать любыми средствами. Ему нужно, значит я должен.

Я тоже сидел и молчал. Состояние жуткое. Я теперь понимал, почему некоторые в нашем классе, кто возражал ему и не читал по программе, делал много ошибок, почему они постепенно становились забитыми и сливались из школы, переводились в другую. В школе до меня доходили разговоры, что в лагере Староверов вёл себя жестоко, давал подзатыльники. Тогда я не верил. То есть считал, что если довели, а у нас учились такие кадры, кто ставил себе задачу – довести, то и получил за дело. Я считал его порядочным. Но стоило мне начать ему хамить, он стал хамить в ответ. Так не поступают интеллигенты. А он корчил из себя интеллигента. Ещё я вспомнил случай, мне о нём Данёк написал, когда я на второй курс перешёл. Якобы Староверов довёл в школе училку, она написала заявление по собственному, а первого сентября сиганула из окна. Но многие Староверова поддерживали: он первый распознал у неё шизу и выгнал, могла бы из окна школы сигануть на глах у детей. Ещё Данёк совсем недавно писал, что кто-то из школы пришёл домой и сказал, что повесится, если будет вести уроки Леонид Львович. И ему класс поменяли. Родители бучу подняли, и вроде слух идёт, что он скоро дела свои новому директору передаст. Я думал: а он, ведь, и меня так доведёт. Поэтому «нет» моё должно быть железным.

Он развернулся ко мне:

− Ты можешь объяснить? Хорошая работа, приятная работа, полезная работа, честная. Да ты за два года магистратуры квартиру купишь в Москве.

− Мне не нужна в Москве. Я хочу жить в Мирошеве.

− Купишь в Мирошеве.

− Нам с мамой неплохо и так.

− Машину. Ты же сдал на права?

− Сдал.

− Отстроишь коттедж. Раз в год будешь путешествовать со мной. Я тебе покажу Европу.

− Нет, Леонид Львович, − язык больше не повернётся назвать его папой, − нет. Я не хочу этим заниматься. Не-хо-чу,− отчеканил я.

− Имея талант, − не унимался Староверов. – Имея обширные знания, имея готовый молодой развивающийся бизнес и сбыт – отказываться. Нет. У меня в голове не укладывается. Почему? Причина!

− Не хочу я лучшие дни проводить в скриптории, я хочу тут, на кафедре. Я хочу…

− В голове не укладывается. Отказываешься от того, что само в руки плывёт. И не синица в руках, журавль в небе! Я уйду, дорогой мой Антоний, я уйду. Но имей в виду: больше я за тебя платить не буду. Ни копейки. Всё.

− Да не плати ты, вот испугал, − огрызнулся я.

Он вышел в коридор.

− Но вы, Леонид Львович, забыли ещё один пункт, по которому я вам должен.

− Очень интересно, какой же? – он аккуратно заворачивал книгу, шуршал пузырчатой упаковкой. Снова звук застёжки-молнии, видно чехол был у книги на молнии.

− Талант − моё проклятие, талант.

− Да ладно талант, − скорчил он презрительную мину, больше никаких масок, он весь, от макушки до подошв мокасинов одно сплошное презрение и ненависть, ненависть, ненависть. – Писарь, ну каллиграф − только и всего.