– Точнее, беспомощность короны, – поправил Юстиниан. – У Сената слишком много власти. Даже вы, Максиан, будучи принцепсом, ничего не решаете самостоятельно. Какой тогда толк от вашего поста?

– Этому обязывают Заветы, – напомнил Максиан, – и только благодаря им Прибрежье уже три века остаётся единым государством.

– Да-да, мы все хорошо знакомы с Заветами, – закатил глаза Корнут. – Не забывайте, в них есть и слабые стороны. Что будет, если гнилая идея сопротивленцев поселится в головах осквернённых и те вдруг решат, что заслуживают права наравне со свободными?

Это был удар ниже пояса, и предназначался он не ему. Корнут знал все слабые места советников и умело дёргал за ниточки, когда дело касалось его интересов. Бывший рядовой служитель при Храме Песен, он каким-то чудом оказался наставником Юстиниана ещё при правлении Урсуса. Религиозность принца стала первой струной, на которой умело сыграл Корнут в своё время. Прирождённый манипулятор, ничего не скажешь.

Слова канселариуса достигли цели. В глазах присутствующих проскользнул с трудом прикрытый ужас. Даже Силван нервно заёрзал на стуле. Страх перед осквернёнными – универсальный рычаг давления на свободных. Кому захочется, чтобы эти уродливые существа, которым под силу растереть в порошок любого на своём пути, свободно разгуливали среди людей?

– Вы зашли слишком далеко, Корнут, – Максиан сурово посмотрел на канселариуса. – Восстанию не бывать. Легион больше века вполне успешно справляется со своей задачей и ни разу не дал повода для сомнений в своих методах. Не знай вас столько лет, я бы подумал, вы умышленно мутите воду.

– Зачастую самые безумные предположения оказываются верными, – возразил король. – Вы рациональный человек, Максиан, но иногда вам не хватает широты взгляда. Всё, о чём говорит Корнут, сводится к одному: власть короны слишком ограничена и я давно уже подумываю над законом, который позволит полиции действовать более эффективно.

– Я уже говорил, что Сенат не одобрит подобное, – покачал головой Максиан, – и даже я не смогу полностью повлиять на их решение.

– Вы так рьяно спорите, принцепс, что создаётся впечатление, будто вы чего-то боитесь, – съязвил сенешаль.

– Например, мой дорогой друг? – удивлённо вскинул брови Максиан.

– Не знаю, может, того, что обнаружится в тёмных закутках вашего дома? Вам ведь виднее.

– Вы не перестаёте меня удивлять своей проницательностью, – засмеялся Максиан. – Но не забудьте припрятать казённое, если вдруг полиция постучится и в вашу дверь.

Сенешаль презрительно фыркнул, но продолжать перепалку не решился.

– Помнится, вы что-то подобное говорили о сделке с Конфедерацией. И, тем не менее, Сенат её одобрил, – напомнил король.

– Союз с Конфедерацией никак не перечит законам государства, Ваше Высочество.

– Убеждён, вы сможете найти способ повлиять на их решение, – Король своим тоном дал понять, что разговор окончен. – Корнут, не пора ли посетить Терсентум? Кажется, скоро начнутся торги.

– Через месяц, Ваше Величество, – уточнил он. – Сразу же после закрытия сезона.

– Превосходно. Хотелось бы весной отправить на арену что-то посвежее.

Максиан с силой сжал зубы. Он говорил о рабах как о кусках мяса для прилавка. Даже спустя столько лет службы Юстиниану от подобных слов всё равно коробило.

– Скольких вы хотели бы приобрести на этот раз?

– Пять-шесть, не более, – подумав, отозвался Юстиниан. – Чёртовы Скорпионы стоят целое состояние. Пора подумать о дополнительной подати с Легиона, чтобы хоть половина из осквернённых окупалась после Арены. Они же мрут как мухи.

– Отличная мысль, – закивал казначей, почувствовав себя в своей стихии. – Я проверю отчёты и смогу предложить вам несколько опций.

– Хорошо, займитесь этим, – отмахнулся Юстиниан. – На сегодня достаточно, господа.

***

Ровена сидела у окна и равнодушно наблюдала, как небо медленно окрашивается в алый. Цвет ярости, цвет беды, цвет ненависти. Такого цвета сейчас её мысли и, наверное, даже душа.

Она посмотрела на отцовский портрет, который всё это время держала в руках. Теперь почему-то его лицо казалось печальным, в глазах укор и разочарование, будто ожидал чего-то другого от неё.

– Скажи мне, что делать? – прошептала она портрету. – Убить его? Оставить эту падаль на страницах истории несчастным праведником, павшим от руки обезумевшей племянницы-осквернённой? Запятнать твоё имя? Нет, ни за что! Он заслуживает только долгой и мучительной смерти в позоре и изгнании.

Как же так? У неё ведь было всё, что можно пожелать. Рожденной в величии и роскоши, ей позволялось всё, кроме одного: использовать свой дар или даже заикаться о нём.

Будучи ребенком, не понимала, почему отец так злился, если, в порыве озорства, вынуждала его вдруг спеть забавную песенку или громко засмеяться без причины. После подобной выходки он не разговаривал с ней часами и это было худшим наказанием, ведь она не могла провести ни одного вечера без очередной истории о древнем мире, прекрасном и полном чудес.

Однажды она заставила старую Нанни плясать так долго, что та не смогла подняться с постели на следующее утро. Всю неделю отец даже не смотрел в её сторону, только приходил по вечерам и холодно желал приятных снов. На все мольбы прочесть хотя бы маленькую сказку, молча покидал спальню.

Спустя какое-то время, вместо привычной прогулки по саду, няня отвела её к выездному двору и оставила с Севиром. Обычно весёлый, тот угрюмо молчал, изредка бросая сочувствующие взгляды. Рядом ожидала невзрачная карета с двумя вороными в упряжке. На любые вопросы Севир просил подождать и нетерпеливо оглядывался на парадные двери. Отец появился не скоро и, даже не взглянув в её сторону, молча забрался в экипаж. От обиды Ровена едва не разревелась.

Они долго ехали по городу. Карета скрипела и пошатывалась. Отец негромко спорил с Севиром, злился, что-то доказывал. Из всего сказанного она поняла, что ему не нравится место, куда её везут. Ровена помнила, как испугалась, что её оставят плохим людям, которые забирают всех «неправильных» детей.

«Ты не любишь меня!» – сквозь слёзы упрекнула она отца. – «Ты хочешь избавиться от меня!»

Папа долго успокаивал её, утирал щёки от слёз и повторял, что скорее умрёт, чем отдаст кому-либо. Истерика прекратилась, но она ещё долго недоверчиво поглядывала на отца, пока тот пытался объяснить, куда они едут и для чего.

Он не солгал: никому отдавать её не собирался, но то, что увидела в тот день, навсегда запечатлелось в памяти. С ног до головы облачённые в чёрное, дети, немногим старше её самой, вперемешку со старшими, под злые крики тренера и пощёлкивания кнута, бегали по огромной арене. Другие, раз за разом, с неистовым упорством, повторяли какие-то движения. Третьи, поодаль от остальных, валялись в пыли и яростно колотили друг друга.

На вопрос, почему детей заставляют это делать, отец ответил: «Их учат сражаться. До конца жизни им суждено служить другим. И если она не хочет оказаться среди них, то придётся научиться скрывать свой дар и никому, никогда не рассказывать о нём».

Тысячи слов не подействовали бы так, как этот урок. Подрастая, Ровена не уставала удивляться мудрости отца и каждый день мысленно благодарила его за всё, что он успел для неё сделать.

Когда его не стало, мир перевернулся и она столкнулась с иной реальностью, где уже не была центром, вокруг которого крутилось мироздание. Теперь она обыкновенная сирота, пусть даже из королевской семьи, а её место давно заняли дочери нового правителя.

– Папочка, мне больно, – всхлипнула Ровена и разрыдалась. Громко, отчаянно, выплёскивая обиду и гнев на собственное бессилие. – Умоляю, скажи, что мне делать? Дай мне хоть какой-то знак!

В ответ снова молчаливый упрёк зелёных глаз.

Он погиб из-за неё. Это она во всём виновата.

В дверь громко постучали, не так, как это делает Восемьдесят Третья или Морок, нет, кто-то другой.