Мы, остатки семей, которым не посчастливилось попасть на Ковчег, глотали пыль и смог, вырывающийся из сопел двигателей. Транспортник устремился в небо. Тогда Церемония совсем не напугала Хану. Но въелась в меня вязким ужасом, я почти не слышала воплей подруги. За спиной перешёптывались взрослые, их слова открыли мне будущее Филиппа.

– Жаль бедную Клариссу, – это они говорили о матери Филиппа и Ханы. – Может, они скинут труп?

– После переработки ничего не остается.

Я не знала, что такое инвестиции, деньги и переработка, но что такое труп, знала отлично, даже в свои неполные пять. Так Макс называл нашего отца, когда ругался с Томом: «Он труп, труп, ты понял?! Он мне не указ!» Труп означало мёртвый. Филипп прошёл Церемонию, чтобы стать мёртвым…

За правильного ребёнка семье выплачивалось возмещение. Когда-то это была конкретная сумма, с течением времени Ковчег стал откупаться натурой: продуктами, лекарствами, одеждой. Деньги превратились в куски бумаги, в общество вернулся бартер, и дети тоже стали ликвидной валютой обмена, ценнейшей. Ковчег преподносили детям как спасение. Но как бы взрослые ни расцвечивали легенду о Ковчеге, она наводила ужас, потому что дети чувствуют иначе, чем взрослые. Они видят ложь сердцем, одиночество ощущают всей кожей – одиночество готовило ребёнка к отбору, ведь очень скоро семьи начали влиять на результат анализов. К неподкупной системе не подступишься. На сенсоры планшетов жали человеческие пальцы, эти пальцы умели считать, прикидывать, сторговываться. Казалось бы, что нужно обитателям Ковчега, скользящего по небу рая? Они приходили будто из другого мира. В одежде из ткани, которая подстраивалась под нужды организма: тепло, холод, защита. С оружием, с медицинскими инструментами, сытые. Смотрели на нас, копошащихся в грязи сверху вниз во всех смыслах. Однако чего-то им не хватало, и взрослые находили лазейки. Подкупали их тщедушными телами или, как моя мать, обручальными кольцами? Неужели обитателям Ковчега не хватало любви и потёртых драгоценностей? Так на Ковчег попадали те, кого система, основываясь на анализах, отбраковывала. Неправильные, совершенно ненужные своим семьям и Ковчегу. И Филипп мог оказаться именно таким. Вот почему мама усиленно посылала Тома на Церемонию, он столько болел. Она работала только на лекарства, мы голодали, и мама всё чаще называла старшего сына обузой. Том выжил, вырос в красивого мужчину, в которого без памяти влюбилась Хана. Макс не прошёл Церемонию, как и Марк. И мама попробовала со мной, обузой номер два.

Я оказалась совсем как Филипп. Только я совершенно не хотела умирать. Я ошибалась! Зачем я просила, зачем представляла себя мёртвой?! Тьма засасывала меня, вокруг вспыхивали звёзды. Белые, голубые, зелёные. Они разрастались, сливались, заполняли всё вокруг. Смерть была удивительно похожа на пробуждение. Что-то воткнулось в бок. Меня куда-то тащило, я сопротивлялась. Мне не нравилась такая смерть. Должно же быть тихое, спокойное забытье, труп ведь ничего не чувствует.

Макс бы сказал, что я даже умереть по-человечески не могу. Вот он, смотрит на меня, весь страшный, со шрамом, убегающим от уха под светлые волосы. Почему они светлые? В нашей семье все темноволосые. И глаза не по-максовски встревоженные, тоже светлые, сверкающие в окружающей меня тьме.

– Как тебя зовут? – Макс лил воду мне на губы, я пыталась пить, давилась, хрипела.

А то ты не знаешь?

– Яра.

– Мне очень жаль тебя, Яра…

Это не Макс. Макс бы меня никогда не пожалел, у Макса, каким бы сильным он себя ни считал, не такие могучие руки. Я на Ковчеге. Я жива. И какой-то парень спас меня. Стража сбежалась, как тараканы, темнота расступалась, впитывалась в их шлемы. Парня оттащили, зазвенела отброшенная фляга, остатки воды вылились на пол. Мой спаситель не сопротивлялся. Отошёл к контейнеру, взял. К нему подбежал другой человек, тоже с лопатой. Они принялись грузить в контейнер голые тела.

Я точно умудрилась выжить. На том свете не сгребают мёртвых лопатами. Меня опять подхватили, потащили. Сознание постепенно включалось. Я увидела свои ноги, платье пропало, костлявые колени в синяках. Платье… Взгляд упёрся в грудь. Я завопила, вывернулась как могла – освободить хоть одну руку прикрыться. Мои попытки не произвели впечатления. Меня приподняли, ноги волочились, я не могла даже перебирать ими. Вокруг высились горы из людей. Из детей, поправила я саму себя, не прошедших распределение.

– Эксперимент 01628-А. Статус: выжившая. Назначение: Отслеживание результатов.

– Здравствуйте, – пошептала я, – кажется, мы с вами уже виделись.

– Назови имя и фамилию.

– Только после вас.

– Имя и фамилия.

– Дайте мне одеться!

– Имя и фамилия. Последний раз!

– Яра Мёрфи.

– Добро пожаловать в Ковчег, Яра Мёрфи! Мы сопроводим тебя в отсек.

Впереди раскрывался проём.

– Лифт нижних ярусов. Отсек А, принято.

Говорящий лифт, просторный, с выемками для сидения. Рот раскрылся сам собой, такого ещё не видела. Меня кинули в первое углубление, ткнули в живот свёртком с одеждой, отвернулись все разом. Брюки и рубашка. Я уселась, сжалась в комок, натягивала штаны, при этом разглядывая оружие за спинами шлемоносцев: ножи и автоматы. Мы называли их оружием старым термином, настоящего названия не знали, зато отлично знали, на что способны эти автоматы. Подобные носила стража, сопровождающая медиков и учителей, когда они спускались к нам вниз. Столкновения происходили редко – мы смотрели на людей Ковчега как на богов, и всё же они случались. Порой мы опускались на уровень животных и дрались за пайки, выдаваемые семьям отобранных. Матери бежали за медиками с мольбой дать лекарств для кашляющего кровью ребёнка, отцы набрасывались на стражей, отталкивающих женщин или кулаками сгонявших испуганных детей на забор анализов. Следовал короткий хлопок, один или несколько, чёрное дуло загоралось синими полосками, сходившимися к треугольной рукояти, человек падал на землю и мог только моргать. Дальше два варианта событий: поверженного либо оттаскивали к ветхим домам, либо в транспортник. Второе значило работу на полях, значило смерть. Поля забрали папу, хотя мама говорила, что он не нападал на богов.

Так близко я видела их оружие впервые: округлый приклад с выемкой сверху, оттуда явно что-то выдвигалось, треугольная рукоять тоже гладкая, чтобы удобно было держать. Рукоять плавно переходила к слегка выпуклой кнопке, на вид мягкой, податливой, размером не больше фаланги большого пальца взрослого мужчины. Над стволом проходило гнездо, в котором лежала тонкая стрела. Там, где ствол примыкал к рукояти располагалась колба с белой жидкостью. Я наклонилась ближе, моё любопытство привлекло внимание.

– Не двигаться! Физический контакт со Стирателями не допустим со стороны подопытных.

Видимо, их стоило называть Стирателями. Что же они стирали? Кровь с полов?

– Необходимо обработать раны, – гаркнул знакомый мне сопровождающий. Хотя утверждать, что именно он сделал инъекцию, я не могла, они ведь были все на одно лицо. Точнее, на один шлем. Я хихикнула.

– Шоковое состояние пройдёт в ближайшее время, – он надел мне на голову что-то наподобие сетки, шапочку. Она завибрировала, по коже расползся холод. – Не верти головой, гель должен подействовать.

Лифт возносил нас наверх. Шапочку сняли, когда прохладный бесполый голос сообщил: «Отсек А». Я потрогала лоб, макушку, убедиться в результате можно было, посмотрев в глянцевый шлем. Гладко, никаких следов процедуры. Понюхала пальцы, не пахли.

– А волосы отрастить она не может?

– Молчать!

Лифт дрогнул, поехал в сторону. Ковчег всё больше пугал и удивлял. Меня трясло, я старалась не подавать вида. Я только что умерла и воскресла, хотелось кричать и плакать. Вообще сегодня я поставила личный рекорд по слезам, и крикам, и смене эмоций, терзающих меня. Паника сменялась храбростью, храбрость – жалостью к себе, жалость – тоской по дому, тоска – ужасом, ужас – совершенно глупым весельем. Сейчас мне было весело. Новое состояние распахнулось вместе с дверями лифта.