Тогда почему же меня била такая сильная дрожь, когда я входила в гулкий и темный подъезд, по ступеням которого сотни раз до этого взлетала легко и беззаботно? С каждым новым пролетом мое сердце сжималось все сильнее, а на третьем этаже, где располагалась квартира, я почувствовала, что задыхаюсь. Воздух вокруг будто сгустился и стал тяжелым, ядовитым и терпким, яркий солнечный свет начал слепить глаза, а земля под ногами закачалась так, что мне пришлось опереться о стену, чтобы не упасть.

Одного взгляда на двери хватило для того, чтобы понять — мне не придется звонить соседям и вызывать слесаря, чтобы проникнуть внутрь. Проблема была решена, но я предпочла бы любой другой сложный путь — пусть через соседские балконы или даже спуск с крыши. Все, что угодно, лишь бы не эта обманчивая и безжалостная простота.

На пороге, у самой двери, нелепо распластавшись, лежала связка ключей, небрежно брошенная рукой Вадима. Это был тот самый, его дубликат, который он всегда носил с собой. Его свободный пропуск в мою жизнь, в любое время, когда ему только хотелось. Теперь же он просто швырнул ключи под дверь, и то яростное презрение, которое читалось в его прощальном жесте, было хуже пощечины, хуже бойкота.

Непривыкший разменивать жизнь на компромиссы, он поступил так, как и должен был — разрубил узел одним махом, отказался от ответственности за меня, в теплых лучах которой я привыкла жить и расти. Вадим вырвал меня из своего сердца так же, как и выбросил эти ключи, ясно дав понять, что теперь ему все равно. Все равно, что со мной будет, все равно, смогу ли я выстоять в том мире, куда он привел меня за руку, не сломаюсь ли, не поддамся соблазнам. Я понимала, что больше никогда он не встанет у меня за спиной, ограждая от любых неприятностей, не отобьет у любой беды, не утешит веселым: "Ну что, птичка? Покажем им, на что ты способна!"

Теперь даже его тень ушла из моей жизни. И именно ее, остатки той прекрасной дружбы, которая чуть было не стала любовью, я оплакивала, сидя у порога, не решаясь прикоснуться к связке ключей, которые так недавно сжимала его рука.

Я сама. Сама во всем виновата. И только мне одной придется отвечать за все.

Как я все-таки попала внутрь, как собирала свои немногочисленные вещи, почти не отложилось у меня в памяти. Как паковала самое дорогое — то, что вынесла бы даже из огня или из-под обломков здания: пишущую машинку, подарок Вадима и именную ручку с золоченым пером, подарок Ярослава. Как позвонила на работу и отпросилась еще на день, сказав, что заболела и не соврала при этом ни капли. Я действительно была больна. Мое прошлое, остатки которого приходилось сдирать с себя вместе с кожей и смотреть, как они тлеют, превращаясь в пепел у моих ног, причиняло мне настоящую муку.

И даже мой самый верный друг, письменный стол, за которым я провела последнюю, самую короткую ночь в этой квартире, теперь казался чужаком, угрюмо зияющим ящиками-глазами.

Он тоже ненавидел и презирал меня за предательство.

Стараясь поменьше смотреть вокруг, в полнейшей тишине я сложила в специальный портфель с файлами все свои бумаги. Теперь нужно было сделать последний решительный шаг — открыть нижний, едва заметный ящик стола, где хранились вещи, без которых не могла жить, но к которым избегала притрагиваться.

Стараясь подавить глухую тревогу, первым я достала большой самодельный конверт, в котором хранилось письмо Ярослава. Усилием воли подавив в себе желание вскрыть и еще раз перечитать его послание, я отправила конверт в портфель. Неясное осознание того, что, несмотря на все горячие убеждения и просьбы Ярослава, я совсем неправильно истолковала его слова и сделала все наоборот, вынудило меня быстрее убрать это письмо с глаз долой.

Следующей на очереди была пачка фотографий из моего почти забытого, беззаботного детства. Я никогда не любила пересматривать их — пропасть, между мной и незнакомой веселой девочкой из прошлого ощущалась теперь еще сильнее — и от этого на душе становилось совсем гадко. Чувствуя острый укол ностальгии и понимая, что такой безмятежной радости в моей жизни больше никогда не будет, я решительно отправила фотографии в тот же файл, где лежало письмо Яра.

И, наконец, последнее. Запустив руку поглубже в ящик, я нашла то, что было важнее и страшнее всего. Камень Марка, брошенный мне вслед в день нашего расставания. Тот самый осколок прошлого, который оказался сильнее нового дня и всех перемен, произошедших за последние годы.

Последний раз я притрагивалась к нему, холодному и опустевшему, несколько лет назад, в день переезда в эту квартиру. Я ничего не хотела вспоминать тогда, просто автоматически закатила его куда подальше, стараясь не смотреть и не чувствовать. Тем большее удивление охватило меня сейчас, когда пальцы вновь коснулись такой знакомой шершавой поверхности. Я едва не вскрикнула от неожиданности — камень был ощутимо теплым.

Все еще избегая смотреть на этот странный талисман, я сжала его посильнее — и почувствовала изнутри биение и пульсацию. Это не могло быть правдой и, тем не менее, я не ошибалась — внутри камня будто бы билось и пульсировало настоящее человеческое сердце. Наше с Марком общее сердце — теперь оно вновь жило и горело, перечеркивая все сожаления и все былые обиды. Оно вновь ожило после того, как замерло на целых пять лет, и я, понимая это, не смогла сдержать счастливую улыбку.

Умирающее прошлое больше не имело значения, ведь на его осколках рождалась новая жизнь, сильная и прекрасная. Жизнь без разочарований, боли и пустоты. Я так решила и теперь у меня есть доказательства, а, значит, так обязательно будет.

Переезд, чуть было не испугавший меня приступом неожиданной тоски, прошел легко и быстро. Камень Марка будто бы дал мне новые силы — силы решительно захлопнуть дверь и оставить позади вчерашний день. Передав соседям конверт, в котором хранился дубликат ключей Вадима, я оборвала последнюю ниточку, связывавшую меня с прошлым.

Теперь я была совершенно свободна и могла уходить навстречу своему счастью.

Наше с Марком счастье всегда было эгоистично. Оно хотело говорить лишь о себе, слушать себя, смотреть на себя. Весь огромный мир снова остался за чертой, сузившись до маленькой точки пересечения наших судеб и даже несговорчивое время, казалось, играло на нашей стороне.

Днем, когда нам приходилось отлучаться в свои раздельные миры, оно бежало быстро, едва оставляя в памяти происходящие события. Все, что могло стать для меня важным и значимым, я воспринимала спокойно, почти автоматически: и шумно торжественное возвращение на работу, встречу с коллегами, их громкие поздравления с тем, что я теперь писатель. И удушливо-едкий шлейф скандальной сплетни, разнесшейся по округе после нашей размолвки с Вадимом — об этом предпочитали не заговаривать вслух, только шептаться за глаза. Но общий приговор, вынесенный мне, я чувствовала спиной: "Вот мерзавка, использовала такого человека! Все они, сиротки понаехавшие, только и могут, что идти к своей цели по головам… Ни стыда, ни совести!" И даже первые ласточки новой жизни — множество взволнованных отзывов от читателей на электронную почту и несколько приглашений на книжные ярмарки уже в качестве участника, я, конечно же, приняла — не без волнения, но и без восторженного трепета.

Чувства, испытанные при этом, и вполовину не могли сравниться с тем, что я переживала каждый вечер по дороге домой, где я знала, меня ждет Марк. Часто, не справляясь с нетерпением, уже у самого подъезда, я переходила на бег, лишь бы быстрее взлететь по лестничному пролету, минуя лифт, увидеть Марка, наброситься на него с поцелуями даже без слов приветствия и снова убедиться, что он здесь и больше никогда меня не бросит. В такие моменты он не мог сдержать улыбки и каждый раз напоминал, что теперь-то нам точно нечего бояться, и мы ни за что не потеряем друг друга. Но по предательской дрожи, пробегавшей по его рукам, я понимала, что Марк, такой сильный и несгибаемый, тоже боится.