— Послушай ты, борец за справедливость! Раньше надо было кукарекать, до того, как решил на халяву подзаработать! А теперь поздно трепыхаться, если уж продался, то с потрохами, понял? И ты будешь делать то, что я тебе скажу, если надо — наденешь перья на голову и станешь танцевать на этом столе! Так что тащи сюда пепельницу и сигареты, иначе я сейчас звоню моему, как ты выразился, хозяину и говорю, что ты, наглый извращенец, пытался ко мне приставать и хватал своими погаными ручищами! И вот тогда у тебя действительно будут проблемы. Поверь, он вежливый только когда все идет так, как хочется ему. Ты видел его, да? Кровь на лице видел? Так это еще один камикадзе до тебя чуть было не забыл о своих обещаниях!

Умение убедительно соврать всегда выручало меня в сложные минуты.

Пару секунд бармен еще таращился на меня, видимо, осознавая свое положение и ожидая, когда я отпущу его. И как только это произошло, без лишних слов и возражений, направился в подсобку, вернувшись с пепельницей и зажигалкой.

— Сигареты, — мрачно приказала я, неожиданно наслаждаясь абсолютной властью. — И покрепче, — на столе тут же появилась пачка. — Теперь иди к себе, и не трогай меня больше. Я не хочу ни есть, ни пить, хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Но, — вспоминая слова Марка о пристальном внимании, попытался возразить мой "охранник", — может быть, горячее или салатик? Или десерт?

— Еще слово о десерте — и я подожгу тебе одежду, — красноречиво щелкая зажигалкой, я жадно затянулась, после чего с наслаждением выпустила дым прямо в лицо незадачливому Иуде. — Или волосы. До чего дотянусь. Ты думаешь, тебя зря приставили меня сторожить? Как бы ни так. Сторожить — сторожи, но держись подальше, мой тебе совет. Я социально опасна. Это врач так сказал.

Видимо, последняя фраза прозвучала достаточно убедительно, потому что, скоренько испарившись к своему месту за стойкой, бармен предпочел следить за мной уже издалека, отвечая лишь неискренне-сочувствующей улыбкой, когда наши взгляды пересекались.

Он все-таки поверил, что я немного не в себе. Ну и ладно. Меньше внимания — больше спокойствия. Тем более, для того, что я сейчас собиралась сделать, свидетели мне были абсолютно не нужны.

Выкурив еще одну сигарету, я уставилась на телефон тяжелым, обреченным взглядом. На тот самый телефон, который Марк оставил мне для обратной связи. Именно сейчас я собиралась использовать его не по назначению — нужно было позвонить Вадиму и сказать, что я не приду.

Не приду к нему сегодня вечером, к которому он так долго готовился. А значит, возьму его замечательное сильное сердце, разорву его собственными руками, разорву на части, выброшу на дорогу, переступлю и пойду дальше. Потому что такова жизнь и таковы жестокие законы любви. Для нее не существует силы благодарности, восхищения и уважения. Все это я действительно испытывала к нему — благодарность, восхищение и уважение. Но не любовь.

Я должна была честно сказать ему все. Вадим со своей прямотой и презрением к деликатно-дипломатическим уверткам заслуживал только правды. Как бы ни было мне страшно сейчас, как бы ни дрожали руки и не перехватывало горло от понимания того, что я сделаю своими словами, я обязана позвонить.

Вот только номер… Я не была уверена, что помню его.

Эх, была не была! Буду угадывать, вдруг повезет. Стараясь не думать о том, что многочисленными безуспешными попытками я быстро сведу баланс в ноль и в итоге не смогу принять даже входящий звонок, я набрала приблизительную комбинацию цифр, и прямо таки подпрыгнула на месте, услышав в трубке голос Вадима:

— Слушаю!

Я была уверена, что попаду к другому адресату, невозможно вот так взять и угадать, ведь добрую половину цифр я почти не помнила, но… Весь сегодняшний день продолжал доказывать мне, что невозможного не бывает. Что должно случиться — обязательно случится.

Вот и я, вопреки уверенности в том, что у меня не получится, попала в цель с первого раза.

— Я вас слушаю! — настойчиво повторила трубка голосом Вадима, а я от растерянности могла выдавить из себя лишь нечленораздельные звуки.

— Ва-а…м-м.

— Чего? — удивились на том конце.

— Вадим… — наконец, смогла выговорить я. — Это я.

— Птичка!! — внезапно рыкнула трубка так, что я чуть не выронила ее. — Ты что творишь?! Это еще что, мать твою, за фокусы и побеги?! Если ты думаешь, что мне весело и интересно, или ты распаляешь мой инстинкт охотника, то я скажу тебе — это ни хрена не весело! И, тем более, не интересно!

Это были последние секунды его неведения. Да, он был взволнован и зол, но еще не знал о смертном приговоре нашему будущему, который должен был прозвучать сейчас. Я опять закрыла глаза, набирая в грудь побольше воздуха.

Три. Два. Один.

— Вадим, я не приду сегодня.

— Отвечай! Где ты сейч… Что?

— Я не приду сегодня. Не будет нашего… нашего вечера. Ничего не будет. Я не приду.

По тому, как резко он умолк, я понимала: мои наихудшие опасения сбылись.

Эти слова стали для него ударом в открытое, обнаженное сердце, после которого отнимает речь и возможность думать. И нужно просто время, чтобы хоть немного прийти в себя.

Вадим не относился к тем людям, у которых можно было легко выбить почву из-под ног, но все более продолжительная пауза с его стороны наталкивала меня на мысль о том, что на внетелесном уровне, морально, он повержен. Будто боксер, отправленный в нокдаун, он пытался встать, подняться, чтобы взглянуть в глаза этой новой правде, но пока что у него это не получалось.

Я молча смотрела перед собой остекленевшим взглядом, слушая в трубке лишь его сбивчивое дыхание и тишину. Леденящую, пронзительную тишину, сестру пустоты, которая остается в сердце после того, как его расстреливают с близкого расстояния категоричным «нет». Это были худшие минуты в моей жизни, сравнимые разве что с теми, когда Марк, вот так же спокойно и ясно растоптал наше с ним будущее.

Только теперь безжалостной убийцей любви была я.

Секунды все тянулись и тянулись, я потеряла счет времени, даже не мечтая, что это жуткое мгновение когда-нибудь закончится. Хлесткая тишина была хуже криков, возмущений и пощечин, хуже обвинений и презрения. И я принимала ее с полным осознанием справедливости этого наказания. Она жгла меня, откровенно дав понять, что я сейчас сделала с человеком, который был мне больше, чем друг, больше, чем брат, но который, несмотря на всю силу и глубину своего чувства, не смог стать любимым.

Наконец, Вадим заговорил. Глухим, безжизненным голосом, так непохожим на свой обычный, уверенный и звучный бас. Так он говорил со мной, сообщая о смерти Ярослава. Сейчас речь шла тоже о смерти. Умерла наша с ним эпоха, умерли мы, сильный и любящий Пигмалион и Галатея, которая, не смотря на благодарность и признательность, предала своего творца.

— Я надеюсь, ты хорошо подумала, прежде чем сказать мне это.

— Да, — ответила я голосом, также мало напоминающим собственный.

— Смотри, птич…Алексия. Ты сама решаешь свою судьбу. Возврата назад не будет, ты понимаешь?

На этом месте я все же не смогла сдержать слез. Даже мое шутливое прозвище осталось в прошлом, и кроме официального «Алексия», нас больше ничего не связывало.

— Д-да… — опять выдохнула я, пытаясь не всхлипывать в трубку.

— Я не буду спрашивать тебя ни о чем, — продолжил Вадим, и чувствовалось, что причины моего поступка ему действительно не интересны сейчас. Не важно почему. Факт остается фактом. Я отвергла его, безобразно, жестоко, предварительно дав надежду на счастье, и отказав на самом пороге исполнения желаемого.

— Это твое решение. Я принимаю его. Не могу сказать, что понимаю, но принимаю его. Единственная просьба… нет, не просьба. Ты знаешь, я не умею просить. Требование — не пытайся поддерживать со мной никаких контактов. Никаких звонков вежливости с предложениями приятельских посиделок. Не хочешь моей любви — ну и черт с ней. Тогда между нами ничего не будет. Вообще ничего. Никаких суррогатов и подделок под дружбу. И не попадайся мне на глаза. Хотя бы первое время. Иначе я тебя… Ладно, все, бывай здорова!