Его кожа всегда была такой горячей, словно Детлаффу сложно было удерживать в себе собственный внутренний огонь. Прикосновения его рук, умевших создавать настоящие тончайшие шедевры из дерева и ткани, не допускавшие ни единого неточного стежка или неровного мазка, оказывались неловкими и неуверенными. Он тронул пальцами подбородок Региса, провел по щеке ладонью, и тут же ее отдернул, словно обжегшись. Детлафф был словно человек, внезапно лишившийся зрения, и теперь учившийся воспринимать мир наощупь. В его прикосновениях не было никакого сложного подтекста — лишь способ подтвердить собственную речь или выразить то, что слова описать были не в силах. В нем все еще было больше от неразумной экиммы, чем от человека.
— Не стоит, — в свою очередь Регис обычно опасался его трогать. Детлафф сторонился касаний, даже если подходил вплотную сам. Но сейчас в грозовой синеве его глаз читалось неподдельное — и совершенно осознанное — беспокойство, — я уже имел дело с проклятьями, хоть и не такими сильными. И я знаю, как обуздать собственные искушения.
— Надолго ли? — казалось, еще мгновение, и Детлафф, дрогнув, распадется, превращаясь в багряный дым, окутает спутника, приглашая и того скинуть оковы тела, смешаться с ним, стереть границы своих и чужих мыслей, чтобы ничего больше не нужно было объяснять. И это искушение было куда сильнее того, о котором они говорили. — я чую тебя, чую твою усталость, когда ты возвращаешься из дворца. Мы оба знаем — хватит и одной капли, чтобы ты перешел черту.
— Достаточно, — Регис знал, что тон его прозвучал слишком твердо, чтобы подействовать, как резкая пощечина. Детлафф оставался болезненно чувствителен к изменениям голоса и малейшим жестам — хватало лишнего движения бровей, чтобы его осадить, и Регис надеялся не перейти опасную грань, за которой друг не просто отпрянет, как хищник от всполоха огня, а сломается под слишком сильным ударом.
Сейчас Детлафф лишь усмехнулся. Отвернувшись, он отошел в угол комнаты неторопливой выверенной походкой, как заводная игрушка. Хотел показать, что держит себя в руках и рассуждает, полностью отдавая себе отчет в происходящем, но Регис знал — до полного контроля над собой, до окончательного возвращения к естественным для этого мира человеческим реакциям после всего, что с ним произошло, Детлаффу было еще очень далеко.
— Возьми, — он протянул Регису большой тряпичный сверток, — для маленькой принцессы.
Регис улыбнулся и покачал головой. Для Детлаффа прежде все игрушки, что он создавал, полные мелких деталей, удивительно правдоподобные и красивые, были своего рода связью его разума с временами не слишком послушным телом. Спутник, может быть, предпочел бы вечно пребывать в форме гигантского нетопыря и дремать, уцепившись когтями за свод пещеры, но работа руками позволяла ему осознавать самого себя существом мыслящим. Но в создании кукол было что-то еще. Детлафф тратил много сил на то, чтобы придать их лицам индивидуальные выражения. Каждая из его созданий смотрела на мир по-разному. Среди них Регис не находил знакомых черт, хотя можно было предположить, что в куклах будут узнаваться лица Реннавед или княгини Анны-Генриетты. Каждой Детлафф заранее давал имя — и Регис гнал от себя мысль, что, создавая этих кукол, спутник пытается справиться с восстанием собственной памяти. Могло ли быть так, что всех этих Агнесс, Розалий и Марианн он когда-то знал, может быть, любил — и почти наверняка собственноручно прикончил, как Ренну? Верить в это не хотелось.
— Как ее зовут? — поинтересовался Регис, не заглядывая в сверток, и на мгновение испугался, что Детлафф назовет знакомое ему имя, и тогда догадка обретет плоть и утвердится.
— Я не знаю, — он уже, казалось, полностью утратил интерес к беседе и готов был снова вот-вот надолго замолчать, — пусть маленькая принцесса сама выберет имя.
— Удивительно, как ты стараешься угодить той, кого даже ни разу не видел, — заметил Регис, — смотри, чтобы лет через двадцать она не стала новым источником старых проблем.
— На этот раз, если почуешь неладное, можешь сразу убить ее, — ответил Детлафф, и было понятно, что он вовсе не шутит.
Обычно Регис не утруждал себя формальностями, входя в Императорский дворец. Он предпочитал проскальзывать мимо стражи, невидимым и неощутимым, и по пути слушать, о чем говорили вокруг. На этот раз все разговоры были, конечно, об отъезде принца Фергуса. Разумеется, никто всерьез не верил, что юноша рано или поздно станет Императором Нильфгаарда, хотя слухи такие ходили давно. Для граждан Империи привычней было бы видеть на троне мужчину, какая бы слава ни тянулась за нынешней наследницей, какой бы прекрасной Императрицей она себя ни демонстрировала. У Фергуса было несколько очевидных преимуществ — помимо того, что ему повезло родиться мальчиком, его происхождение было совершенно очевидно и не вызывало никаких вопросов. Народ знал его с рождения, Фергус буквально вырос на глазах будущих подданных, а Цири, хоть и прожила в Нильфгаарде последние пятнадцать лет, своей так и не стала. Фергус всегда исправно принимал участие во всех церемониях, даже будучи грудным младенцем. Его знали генералы и адмиралы, с ним были знакомы солдаты, он присутствовал на Советах и там иногда показывал, что и сам в состоянии мыслить стратегически. Цирилла была умна, прозорлива, тверда и временами безжалостна. Фергус же, оставаясь сыном своего отца, обладал уникальной способностью видеть, замечать и мотать на ус. И сейчас в коридорах дворца только и разговоров было о том, что Император совершил большую ошибку, «продав» достойного наследника едва ли не в рабство проклятым нордлингам.
Сам Император обнаружился в небольшом светлом кабинете, в котором Регис и раньше иногда его заставал. В этот раз он не спешил демонстрировать свое присутствие и беззвучно замер у двери.
Прежде эта комната использовалась для нежелательных встреч с назойливыми родственниками, желающими налоговых послаблений или более выгодных условий поставок в их провинции. В последнее же время кабинет превратился в чайную комнату и стал вотчиной маленькой принцессы Литы. Когда Фергусу досталась целая художественная мастерская, где он был полным хозяином самому себе и мог устраивать какой угодно бардак, Лита, конечно, потребовала справедливости. Небольшое помещение было заново выкрашено по ее вкусу — в нем не осталось ни черного цвета, ни изображений Великого Солнца, ни портретов суровых предков. Теперь здесь царила белизна, чистота и свет. Мягкие фисташковые занавеси колыхались от теплого осеннего ветра, проникавшего в приоткрытое окно. За низким столиком в центре комнаты восседала сама властительница этих мест. На принцессе Лите было надето легкое шелковое платье того же оттенка, что и занавеси на окнах. Черные кудри свободно обрамляли торжественно-серьезное хорошенькое лицо. Украшений на Ее высочестве не было — все содержимое ее шкатулки с драгоценностями, видимо, досталось одной из ее кукол, занимавших соседний стул. Нынешнюю фаворитку принцессы звали, вроде бы, Розалитой. Детлафф потратил на ее создание две ночи к ряду, отчаянно пытаясь добиться правильного оттенка глаз — прозрачно-голубого, как назаирские мальвы. Кем была Розалита при жизни, и правда ли у нее были такие глаза, можно было только догадываться. Но сейчас кукла по-настоящему блистала. Золотой браслетик служил Розалите короной. Несколько тяжелых перстней, явно из коллекции самого Императора — были нанизаны на кукольные пальцы и удерживались каким-то чудом. Вокруг тонкой шеи в несколько раз была обмотана золотая цепь с крупными звеньями.
Напротив разодетой гостьи располагалось еще одно творение Детлаффа, из его давних произведений — деревянная фигурка какого-то павшего нильфгаардского маршала — по непреложному закону Культа Великого Солнца создавать объемные фигуры значимых людей можно было только после их смерти. И эта фигурка явно долго служила своему хозяину верой и правдой. Местами яркие краски стерлись и потускнели — там, где ее касались мальчишеские пальцы во время игры. Кончик длинного меча был чуть надломлен и небрежно склеен обратно. Несложно было догадаться, что раньше деревянный маршал служил в войске принца Фергуса, а теперь был почетным гостем на приеме у его сестры.
