Несколько минут, не желая спешить, Гусик просто разглядывал девушку. Холодный свет, падавший из окна, сделал ее белоснежную кожу похожей на мерцающую жемчужину в объятиях раскрытой морской раковины. Глаза теперь казались совершенно черными. Тонкие губы под пристальным взглядом были напряженно поджаты, и Фергус ободряюще улыбнулся дочери — та посомневалась мгновение и чуть расслабилась, впустив на свое лицо легкую полуулыбку. Гусик, написавший в своей прошлой жизни несколько портретов отца, узнавал эту жесткую манеру контролировать мимику.

Эмгыра заставить улыбнуться было почти невозможно, сын и по памяти не всегда мог воспроизвести подобное выражение на императорском челе. Но Лея, точно решившая, что скрывать эмоции здесь было не от кого, заметно оттаивала — разглаживались крохотные морщинки на высоком лбу, приподнимались уголки губ, точеные ноздри, вначале нервно трепетавшие, расслабились, и, глядя на девушку, на миг Фергус совершенно искренне удивился — за что ее за глаза дразнили замухрышкой? В Лее не было ни кричащей красоты, которой природа наделила Литу, ни мягкой прелести Рии, ни жестких неподатливых черт Анаис. Она была другой — и прекрасной. Гусик совсем не видел в ней сходства с настоящим отцом — от Виктора Лее достались только глаза, но их разрез был шире и выразительней. Почти бесцветные ресницы делали взгляд немного рассеянным, но гордое выражение в них не давало поверить в наивность или глупость девушки. Немного вьющиеся, словно специально растрепанные волосы обрамляли четкий овал ее лица, точеный подбородок был по привычке немного приподнят, но в повороте головы не ощущалось горделивой надменной заносчивости — только чувство собственного достоинства, которому сам Гусик мог только позавидовать.

Ему вдруг захотелось сказать Лее, что таких восхитительных лиц ему не приходилось писать никогда прежде. Но вместо этого он взялся за карандаш и принялся за первые наброски.

Черный грифель летал над белизной бумаги легко, словно кто-то водил рукой художника, нанося все новые штрихи — безошибочно и быстро. Через несколько минут Лея, не менявшая принятой позы, похоже, совсем успокоилась. Она подалась назад, оперлась о спинку кресла и чуть приопустила веки — и ощущение рассеянности пропало бесследно. Перед Фергусом сидела девушка — немного усталая, очень грустная, но словно впервые заслышавшая собственные мысли, которые до сих пор перекрикивали чужие голоса. Он рисовал, а Лея, точно забывшая о присутствии отца, погрузилась в размышления, отпустив свой разум в неведомый полет. Гусик почти пожалел, что не мог сполна отразить это новое выражение на холсте — карандаша для этого было непростительно мало.

— У бабушки в спальне висит один портрет, который ты написал, — вдруг негромко заговорила Лея, и легкая улыбка на ее бледных губах стала чуть шире, — она рассказывала, что ты подарил его им с дедушкой на годовщину бракосочетания.

— Я всегда дарил им картины на все праздники, — ответил Гусик, улыбнувшись, — мне никогда не приходилось особо задумываться над подарком — очень удобно.

— Тот портрет странный, — качнула головой Лея, — его словно сперва написали, а потом испортили кривыми фигурками сверху.

— Это сделала Лита, — Гусик поднял на дочь глаза и шутливо подмигнул, — хотела тоже присоединиться к подарку. И мама говорила, что она вовсе не испортила, а усовершенствовала его. На том портрете уместилась вся семья. Без Мэнно и Риэра — их тогда и в задумке не существовало.

Лея тихо фыркнула, пока не уверенная, стоило ли позволять себе настоящий смех.

— Бабушка очень им дорожит, — подтвердила она, — говорит, это был лучший подарок на бракосочетание — после самого первого, конечно.

Фергус, не отрываясь от рисунка, хмыкнул.

— В этот день их всегда поздравляли вперед меня, — заметил он, — наверно, потому что это событие произошло на пару часов раньше моего рождения — и я был тем первым подарком. Ты слышала эту историю?

Лея отрицательно покачала головой.

— О тебе почти никогда не говорили, — ответила она, — за исключением рассказов о твоих героических поступках и мудрых политических решениях, конечно. Так что я наслушалась о том, как ты спас мою мать на празднике Солнцестояния, пожертвовав собой, и как, выступив против желания Торговых гильдий, снял торговую блокаду со Скеллиге, тем самым значительно преумножив благосостояние Империи. Но об обычных или забавных вещах — никогда. Расскажи, — Лея бросила на него взгляд, полный надежды, — пожалуйста.

Фергус свободной рукой почесал бороду и смущенно пожал плечами.

— Я того случая, как ты понимаешь, совсем не помню, — начал он, немного подумав, — но матушка раньше любила рассказывать, что она так боялась, что родит меня вне законного брака с отцом, что, стоя перед алтарем, не решилась подать вида, что я рвался поприсутствовать на церемонии с самого утра. И Эмгыр страшно удивился, когда мама вдруг встала из-за стола на свадебном пиру и сказала, что ей нужно ненадолго отлучиться. Я родился через полчаса после этого.

— Бабушка? Не решалась? — недоверчиво переспросила Лея, нахмурившись. Для нее нехитрая, но совершенно правдивая история прозвучала, похоже, как глупая байка.

— Да тебе не только про меня ничего толкового не рассказывали, — рассмеялся Фергус. Штрихи на бумаге уже уверенно складывались в спокойное, немного сосредоточенное, но открытое и светлое лицо юной Императрицы, — еще скажи, что ничего не знаешь о той истории, в которой твоя бабушка несколько лет представлялась именем моей старшей сестры.

— И была при этом женой дедушки? — с сомнением уточнила Лея. Историю, понял Фергус, и впрямь писали победители, и некоторые ее главы Эмгыр вар Эмрейс повелел просто вычеркнуть из народной памяти. Он на миг засомневался, стоило ли посвящать в старые позорные семейные тайны доверчивую девушку, с любопытством глядевшую на него, но потом решил, что немного правды не могло навредить репутации любимого деда в ее глазах.

— Так уж вышло, — подтвердил Фергус, — отец никогда не верил в то, что доставленная его шпионами девушка была именно Цириллой, но для захвата власти в Цинтре ему требовалось жениться на тамошней наследнице. Никто не знал, что она была не только внучкой знаменитой Калантэ, Цинтрийской Львицы, но и дочерью Эмгыра.

— В хрониках написано, что Рия приходилось Калантэ дальней родственницей, и именно поэтому дедушка заявил права на престол, — на лице Леи, как и надеялся Фергус, не появилось ни презрения, ни ужаса — только любопытство.

— А что в этих хрониках написано обо мне? — поинтересовался Гусик и сразу, не дав Лее ответить, предположил, — наверно, что я во главе бригады Импера одержал блестящую победу в Зимней войне, правил мудро и славно, раскрыл коварный чародейский заговор и в справедливом гневе казнил убийц. А потом пал, загородив от отравленного дротика твою мать и тебя?

Лея кивнула. Фергус, обводя тонкой линией изгиб ее высокой скулы, пожал плечами.

— Ты видишь теперь, как все было на самом деле, — заметил он, — Империи не нужна правда — ей нужны герои и легенды.

Девушка ничего не ответила. Ее взгляд метнулся по лицу Фергуса, а потом уплыл куда-то в сторону. И, пока тот заканчивал набросок, Лея больше не смотрела на него.

Наконец, сделав последний штрих, Гусик отложил карандаш и выпрямился.

— Думаю, пока достаточно, — объявил он. Лея встрепенулась, смахнув с себя смутную задумчивость, встала из кресла подошла к нему, обогнув лесенку и остановившись за плечом отца.

— Это я? — тихо спросила она, разглядывая рисунок. Фергус посмотрел на нее снизу-вверх и улыбнулся.

— Я рисовал быстро и не очень старался, — попытался оправдаться он, — в красках будет лучше.

Лея осторожно подняла лист бумаги и медленно поднесла его к глазам, отступила на полшага ближе к окну, чтобы свет падал прямо на рисунок.

— Я совсем не такая красивая, — почти неслышно прошептала она, и тонкие девичьи пальцы чуть дрогнули.

— Я нарисовал то, что вижу, — ответил Фергус, — если не веришь — посмотри в зеркало.