– А чего ж ты все бродишь по свету, никак не осядешь? Дома у тебя нет, что ли?

– Нету.

– И бабы своей нет?

– Нет.

– А почему?

– Не знаю. От бабы на этом свете ничего хорошего не жди.

– Что правда, то правда, – согласился Прокоп, – от них одни неприятности да хлопоты. Только все равно следует жениться. Таков закон Божий.

И подумал старый Прокоп, что этот закон для него оказался слишком жестоким. Правда, жена родила ему трех сынов да дочку, да не на радость родила их, а на горе.

Его раздумья прервал странник:

– Ты и правда меня не знаешь. Но ведь я у людей работал, у меня от них и бумаги есть. Можешь почитать, что про меня пишут.

– И не собираюсь читать. От писаного да читаного ничего хорошего не жди.

– И документы у меня в порядке. Будь я вором, так не работы бы искал, а где что украсть. Если б я воровал, меня бы давно в тюрьме заперли. А я уже двенадцать лет по свету брожу. Мне даже укрыться было бы не у кого, потому как никого близкого не имею.

– А почему ж так-то?

– А у тебя самого есть? – спросил пришлый.

Мукомола этот вопрос заставил задуматься.

– А как же! У меня семья.

– А если б она, не дай бог, померла вся, ты бы нашел кого-то близкого?.. Нашел бы сердечных да радушных, которые помогли бы тебе в беде?..

Незнакомец говорил как бы с горечью и смотрел прямо в глаза Прокопу.

– Ни у кого нет близких, – заключил он, и Мукомол ничего ему на то не ответил.

Первый раз в жизни столкнулся он с такой мыслью, и она показалась ему правдивой. На сей раз он гораздо приветливее смотрел на пришлого.

– Что там люди обо мне говорят или думают, – начал Прокоп, – мало меня трогает. Верно, и тебе сказок наплели с три короба. Только я сам знаю, как надо жить. Никому ни зла, ни горя не желаю. Кто придет ко мне, голодным не останется. Богом клянусь! Так и тебе скажу: мне хлеба хватает и ты сыт будешь. Верно и то, что не позволю я тебе в канаве ночевать. Угол найдется. А вот работы для тебя у меня нет. Я тебе вот что скажу: сдается мне, человек ты неглупый, а может, и честный. Только мне нужен работник здоровый, сильный, молодой. А ты уже в годах.

В ответ на это пришлый молча поднялся. В нескольких шагах от дома лежал в траве каменный мельничный жернов, треснувший пополам. Бородач нагнулся над ним, подсунул ладони под одну половинку, пошире расставил ноги, уперся и поднял камень. Молча, глядя на Мукомола, подержал его так немного, а потом бросил так, что земля загудела.

Прокоп медленно набивал свою трубочку. Пришлый уселся рядом с ним, вытащил из кармана папироску. Закурил, а мельник произнес:

– Дело-то уже к полудню идет.

– И верно, – подтвердил пришлый, глянув мельком на солнце.

– Обедать пора. Что ж это бабы в святой день порядок не соблюдают?

Но бабы, однако, все соблюдали, потому что как раз донесся из сеней пискливый девчачий голосок:

– Дедуль! Обед!

– Пойдем, поешь с нами, что бог послал, – буркнул Прокоп, вставая.

– Награди вас Господь, – ответил пришлый и пошел следом за Прокопом.

Из сеней с земляным полом входили направо, через высокий порог, в комнаты, а налево, через еще более высокий порожек, в палату, то есть просторную кухню, которая одновременно служила столовой и в которой весь день было людно. Почти четверть кухни занимала огромная, беленая известкой печь. Из ее широкого устья шел жар. На алом фоне пылающих дров чернели пузатые чугуны, в них шипело и булькало варево, наполняя воздух запахом вкусной еды. На печи и на пристроенных к ней лежанках, где зимой спали старики и дети, сейчас валялось какое-то тряпье, прикрытое полосатым ковриком.

Не оштукатуренные, а обшитые досками стены были покрыты сотнями разноцветных картинок. В углу висел золотистый иконостас, украшенный цветной бумагой, а перед ним горела подвешенная на латунных цепочках масляная лампадка.

В том же углу стоял большой стол, ради воскресенья накрытый скатертью из чистого полотна. На столе – внушительных размеров плоская буханка хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой масленке, на крышке которой изображена была овца с ягнятами. Вдоль стены тянулась широкая лавка, а над ней висели полки, застеленные газетами с вырезанными по краю зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте красовались шесть медных кастрюль, так и сиявших ярким красноватым металлическим блеском.

В кухне находилось шесть человек. Сгорбленная старуха, две еще довольно молодые женщины, бледная девочка лет тринадцати с прекрасными темными глазами и двое мужчин – рыжий здоровяк с широкими плечами, который скромно сидел у двери, и молодой стройный брюнет, в котором пришлый сразу признал сына хозяина, Василя. Тот сидел на лавке за столом, опершись на локти, и смотрел в окно. Появление отца с незнакомым гостем не отвлекло его от грустных мыслей.

А вот женщины сразу засуетились, принялись быстро подавать на стол. Вскоре на столе уже дымились две миски: одна с жирным борщом, щедро сдобренным сметаной, другая – с вареной картошкой.

Для Прокопа и Василя поставили глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были хлебать из общих мисок. Старик уселся на почетном месте под образами, широко перекрестился, и все последовали его примеру. Вскоре в кухне слышно было только, как едоки с аппетитом хлебают варево. Присутствие незнакомого гостя тут никого не удивило. Такое бывало уже не раз. Никто и не обратил особого внимания на бородача. Изредка люди за столом перебрасывались отрывистыми фразами, то по-польски, то по-белорусски, как и все в этих краях. Вскоре миски опустели, и старая хозяйка, которую называли «матерью Агатой», обратилась к одной из женщин:

– Ну же, Зоня! Ты что, угорела? Двигайся побыстрее!

Зоня, высокая, широкобедрая баба, резво вскочила, подхватила пустые миски и кинулась к печи. Взяла стоявший в углу ухват на длинной ручке, быстро сунула его в раскаленную глубину и вытащила чугун. Ее пухлые щеки покраснели от жара, а когда она возвращалась обратно к столу с полной миской, неся ее на вытянутых руках, стало видно, что грудь у нее была исключительно большая и налитая.

После борща пришел черед мяса, это была вареная свинина, нарезанная кусками размером с кулак, жирная, с проростью.

– Ольга! – нетерпеливо окликнула мать Агата, обращаясь к другой женщине. – Да отрежь ты брату хлеба! Сама не видишь, что ли!

Ольга, худенькая и проворная, потянулась к буханке, легко подняла ее, прижала к себе и отрезала длинный, тонкий и ровный ломоть.

– Мама, и мне хлеба, – попросила девочка, которую звали Наталкой.

– И гостю не забудь, – буркнул Прокоп.

Ольга посмотрела на гостя и тоже положила перед ним ровный ломтик.

– Спасибо, – поблагодарил он, а она засмеялась и кивнула.

– Да не за что. Сам-то издалека идешь?

– Издалека, из Калиша.

– Так ты и в Вильне бывал?

– Приходилось!..

– И Остру Браму видел?..

– Видел. Там есть образ Божьей Матери, чудотворный.

Прокоп исподлобья глянул на сына и снова опустил глаза.

– Это каждый знает, – проворчал он.

– А ты сам видел чудеса?

– Видеть – не видел, а люди рассказывали. О разных чудесах.

– А о каких, к примеру? Сделай милость, расскажи.

– Да я не больно-то умею, – смутился гость, – ну да что слышал – повторю, как сумею.

– Повтори, повтори! – Маленькая Наталка придвинулась к нему.

Он неохотно стал рассказывать про одну мать, у которой родились мертвые близнецы, о купце, у которого украли весь товар, о богохульнике, у которого язык отсох, о солдате с оторванными на войне руками – всем им помогла Божья Матерь Остробрамская.

Тут все закончили обедать, и женщины взялись было за уборку, но замерли, заслушавшись. А рассказчик, видать, по природе был молчуном и говорил тихо и коротко.

– Я там наслушался много чего про разные чудеса. Всего и не припомню, – закончил он.